Жанна – Божья Дева - Сергей Оболенский

Само собою ясно, что для этого наваждения злобы и страха Жанна с её детским доверием к Богу, с её постоянным ощущением светлого присутствия и с её любовью, «изгоняющей страх», была просто нестерпима. Да, собственно, всё это наваждение и должно было обязательно кончиться тем, что Христос назвал единственным грехом, который не простится никогда: силу Духа Божия назвать силой Вельзевула.

Уже «Directorium Inquisitorum» писал, что колдуны дают бесам обет повиновения, поклоняются им, приносят им дары, носят в их честь белые одежды – и иногда посвящают им свою девственность. Жанна Девушка повиновалась силам, которые ею руководили, становилась перед ними на колени, зажигала им свечи, носила белые латы и белое знамя. Судьям оставалось доказать, что эти силы были бесовскими, – вернее, они заранее объявили их бесовскими, и Жанна должна была доказывать, что они не бесовские, а Божии.

В декреталии Григория IX, основателя Инквизиции, говорится: «Недостаточно, если кто-либо заявляет, что послан Богом, как заявляют некоторые еретики, – нужно ещё, чтобы он подтвердил это незримое посланничество чудесами или особым свидетельством Писания». «Чудеса, – если те, кто их требует, недостойны их, я ничего поделать не могу», – отвечала Девушка. И конечно, судьи не желали видеть свидетельства и непреходящего чуда, которым была она сама.

В этой борьбе она не имела никакой юридической помощи. И это также соответствовало духу и букве инквизиционных законов. Инквизиция давала подсудимому адвоката только в исключительных случаях. И задачей адвоката было – побуждать подсудимого сознаться (согласно «Directorium Inquisitorum»). «Всякий адвокат, который стал бы благоприятствовать еретику или его поддерживать, будет навсегда лишён своих прав и покрыт позором», – говорится в декреталии «De Haereticis». Девушка имела все основания отказываться от таких «советников», чтобы «не расстаться с советом, который даёт мне Господь».

Но если верить свидетельским показаниям, одно время, под конец процесса, таким адвокатом выступал Пьер Морис. А Массье говорит, что «один раз к ней назначили советником Луазелера, – больше для того, чтобы её обманывать».

Но дело не только в специальных функциях адвоката. Среди прочих «хитростей» «Directorium Inquisitorum» рекомендует подсылать к подсудимому провокатора, который выдавал бы себя за его единомышленника; при этом в соседнем помещении можно посадить свидетелей и даже нотариусов, которые подслушивали бы и записывали то, что может пригодиться для следствия. Общая роль Луазелера и была ролью провокатора, «наводящего» судей.

Об этом говорит целый ряд свидетелей (другие – Упвиль, Моине – передают только «общий слух», что к ней подсылали провокаторов, не уточняя, кого именно). Говоря «понаслышке» и давая волю своей глупой фантазии, эти свидетели рассказывают и всякие нелепости, вроде того, что Луазелер ходил к ней переодетым, а руанский житель Пьер Кюскель уверяет даже, что он «изображал Святую Екатерину»! Верно из этого то, что конкретно и ясно рассказал единственный свидетель, который был непосредственно в курсе дела, – Маншон.

Его самого, Маншона, вместе с другим нотариусом «посадили тайком в соседней комнате, где была дыра», когда к Девушке пришёл Луазелер и выдал себя за сторонника Карла VII. В своих последних показаниях Маншон уверяет, что отказался писать, но когда его опрашивали первый раз, он сказал, что Луазелер «передавал им (нотариусам) то, что ему говорила Девушка; из этого составлялся меморандум, который использовался для допросов». «С того времени Жанна вполне доверяла Луазелеру. Он её несколько раз исповедовал и обычно его допускали разговаривать с нею перед допросами».

Мижье говорит со слов Маншона, что Луазелер среди прочего уверял её, что она будет выкуплена. Возможно, что с такой же провокационной целью к ней в тюрьму допустили однажды Иоанна Люксембургского в сопровождении Маси, который рассказывает:

Иоанн ей заявил, «что явился её выкупить, если только она пообещает не носить больше оружия против них». Она ответила: «Во имя Божие, вы издеваетесь надо мной. Я же знаю, что вы и не хотите этого, и не можете». Тот настаивал. «Я же знаю, – сказала она, – что англичане меня замучают, думая овладеть королевством Французским. Но если бы у них было даже на сто тысяч больше годонов[26], чем теперь, – они не получат королевства». При этих словах один из англичан, присутствовавших при разговоре, пришёл в такую ярость, что замахнулся на неё мечом; его остановил Уорвик.

Обещание не носить оружия было бы с её стороны отказом от призвания, отречением. Этого и хотели судьи; а обещание выкупа было, конечно, обманом, потому что из рук Инквизиции никто не мог «выкупить» никого. Так же точно под самый конец судьи, пустив в ход того же Луазелера, обещали перевести её в «милостивую тюрьму», если она отречётся; они знали точно и официально, что в действительности англичане будут держать её в своей тюрьме, пока она жива. Но и такая ложь была предусмотрена в «Directorium Inquisitorum»: к обвиняемому рекомендовалось подсылать провокатора, который убеждал бы его сознаться, обещая ему, что инквизитор его помилует, – подразумевая (но не говоря), что кающемуся еретику окажут «милость принять его в церковное общение» и не более.

Наряду с провокацией и обманом самый метод ведения допросов должен был сбивать обвиняемого с толку, подрывать его психику, «разлагать» его. Именно метод, указанный в «Directorium Inquisitorum»: изматывать подсудимого, задавая ему вперемежку множество разнообразных вопросов. Руанские судьи этим методом овладели до виртуозности; если верить Упвилю, сам вице-инквизитор Леметр временами находил, что они им злоупотребляют.

Протоколы допросов в том виде, в каком они до нас дошли, дают об этом некоторое представление— но именно «некоторое»: местами в самом тексте нетрудно заметить, что приведено лишь общее резюме её ответов, даже без указания, какие вопросы ей задавались; местами судьи или она сама ссылаются на «предыдущие заявления», которых нет; кроме того, по словам свидетелей, допросы продолжались по 4–5 часов – больше того, что получалось бы, если бы протоколы были совершенно полными. Нет сомнения, что судьи иногда не считали нужным записывать то или иное из её слов; иной раз нотариусы не поспевали. «Пока она отвечала одному, – рассказывает Массье, – другой из присутствующих бросал ей новый вопрос, часто не давая ей договорить и сбивая её». Всё время она должна была напрягать всю свою волю и всё своё внимание, чтобы не потерять нить, и ей это удавалось; по словам Монне, она проверяла то, что писали нотариусы, заставляла их делать поправки; по словам Каваля и Буагийома, она не раз заявляла: «Я уже ответила так-то и так-то», – и заставляла находить эти ответы, раз даже заспорила с Буагийомом, страшно обрадовалась, когда он, порывшись в актах, наконец нашёл требуемое, и – по словам рассказывающего об этом свидетеля Дарона— объявила: «Смотрите, больше не ошибайтесь, а то я вам уши надеру!» Но и в самом тексте процесса видно, что однажды у неё вырвалась фраза: «чтоб меня больше не мучили таким количеством вопросов»… Физической пытке в узком смысле слова её не подвергали. Но, как говорят современные невропатологи, «боль есть главным образом то, чем мы её себе представляем или какой её ожидаем»; и по свидетельству людей, прошедших через пытки в XX веке, «самое страшное – это мучительное ожидание, ужасающая неизвестность предстоящего»; потом уже легче «опять почувствовать уверенность в себе». Но тогда нужно сказать, что и в этом отношении она перенесла самое мучительное: ей показывали орудия пытки, длительно допрашивали рядом с этими инструментами и с палачом, и затем в течение девяти дней оставили открытым вопрос, будут ли её пытать на самом деле или нет.