Прах и пепел - Татьяна Николаевна Зубачева

вниз, в подвал. И чуть не налетел на белого. В форме…

…– Солдата?

– Нет, сэр. Это была не армейская форма, другая, – Ларри невольно понизил голос. – СБ, сэр.

Михаил Аркадьевич удивлённо покачал головой.

– Надо же. Это что, так было заведено?

– Что вы, сэр, никогда такого не было. Я даже испугаться не успел…

…Удар в живот бросил его на ступеньки.

– Куда, скотина черномазая?

– За углём послали… масса, – с трудом выдохнул он, удачно вспомнив обычное обращение к белому.

И новый удар, уже ногой.

– Встать! Пошёл!

Он покорно побрёл обратно.

– Живее, черномазый! Ну! Где хозяин? Здесь?

Его втолкнули в кухню. Энни на полу, кровь… Энни… зачем? В квартире рябит от мундиров. Они везде… ломают… крушат… зачем? Его гонят пинками через комнаты с угольным ведёрком в руке… Кабинет… сейф, оба сейфа настежь… хозяин в кресле…

– А это чучело откуда?

– Шёл в подвал. Говорит, послали за углём.

– Это идея! Проверь подвал…

…– Они ни о чём не спрашивали меня. Просто били.

Майкл смотрит внимательно и даже сочувственно. Ларри подёргал ворот рубашки.

– Извините, сэр. Я… я очень испугался. Хозяину надели наручники и привязали к креслу. И этот… он курил и гасил сигареты о его лицо, сэр. Я, когда увидел это, я… – Ларри замолчал не в силах справиться с прыгающими губами.

– Я понимаю, – мягко сказал Михаил Аркадьевич. – Это его ты так ненавидишь?

– Да, сэр, – голос Ларри обрёл твёрдость. – Меня сбили с ног, нет, я сам упал, чтобы меньше били, и лежал. И всё слышал. Я знаю: когда допрашивают, то бьют. Так всегда делают, чтобы говорили. Но этот… он делал это… для удовольствия. И ещё… Он сказал…

…– Газеты тоже ошибаются. Сколько у тебя внуков, старик?

– Шестеро, милорд.

– Однако и плодятся жиды. Никак за вами не поспеешь. Так вот, двое из них живы. Пока. Будешь паинькой, встретитесь. Нет, они в лагерь пойдут. Знаешь, что это? Ну вот. А теперь по порядку…

…– Понимаете, сэр, это был обман. Их всех уже убили, давно. И хозяин знал об этом. Даже я, даже Энни знала. А этот…

Ларри оборвал себя, и какое-то время они шли молча.

– Понимаете, сэр, – заговорил опять Ларри. – Хозяин отвечал, а он всё равно… Бил его, оскорблял, издевался. Он требовал ценности, ну, камни и вещи. Но после смерти сэра Сола, это сын хозяина, его убили, вместе со всеми, со всей семьёй, тогда хозяин продал и магазин, и заказов больше не брал, а что оставалось, он продавал у себя в кабинете. И этот… требовал, чтобы ему назвали, куда что ушло, кто покупал. Хозяин отвечал, а он всё равно… Я зажмурился, но я же слышал…

…– Вы закончили?

– Да, майор.

– Я тоже. А теперь, старик, немного позабавимся.

Отвратительный запах горящего мяса и страшный захлёбывающийся крик. Или это он сам кричит? И удар по голове, бросающий его в темноту…

…– Я понимаю, Ларри. Пережить такое…

– Да, сэр, спасибо. Я только потом сообразил. Хозяин им отвечал, чтобы меня не стали спрашивать. И меня только побили немного и бросили. А хозяина этот замучил. И Энни они забили. Она была уже старая.

– А этого, главного у них, ты запомнил? Ну, как его звали?

– Да, сэр. Другие называли его майором, майором Нэтти, а перед тем, как убить хозяина, я не знаю зачем, он назвал себя. Натаниел Йорк. Я хорошо запомнил, сэр.

– Майор Натаниел Йорк, – задумчиво повторил Михаил Аркадьевич.

– Да, сэр. Я сколько жить буду, буду его помнить. И ненавидеть, – Ларри перевёл дыхание.

Они шли по дальней, тянущейся вдоль забора аллее. Ларри, успокоившись, осторожно поглядел на собеседника. Всё-таки… он впервые так говорил с белым и о белых. Как ещё на это посмотрят?

– А потом что было?

– Ничего особенного, сэр. Приехала полиция, и нас, меня и Энни, забрали, отвезли в распределитель. Энни там добили и уже оттуда в Овраг. А меня продали с торгов. Меня никто ни о чём не спрашивал.

– А полиция? Кто её вызвал?

– Не знаю, сэр. Я без сознания был. Меня водой облили, я голову поднял, – Ларри неловко улыбнулся. – Смотрю, полицейские. Хозяин на полу лежит, его простынёй накрыли. И из тех, в форме СБ, никого, только этот.

– Йорк?!

– Да, сэр. Меня хотели ему отдать, а он сказал, чтобы меня отправили на торги. Как выморочное бесхозное имущество. Вот и всё, – вздохнул Ларри.

– Его точно убили?

– Да, сэр, – Ларри радостно улыбнулся. – Он не стал бы обманывать меня.

– Это тот, кто сказал тебе о смерти Йорка? Ты доверяешь ему?

– Во всём, сэр. И про нелёгкую смерть тоже он сказал. Я очень обрадовался, – Ларри счастливо рассмеялся и тут же виновато посмотрел на собеседника. – Простите, сэр, вам, наверное, обидно слушать такое про белого.

– Нет, Ларри, – Михаил Аркадьевич покачал головой и очень убеждённо, подчёркивая каждое слово, сказал: – Сволочей надо уничтожать. Надо.

– Да, сэр, – Ларри улыбнулся уже совсем свободно. – Знаете, вот это было три года назад, да нет, уже четыре, за три года до Свободы, да ещё уже год, ну вот, я каждую ночь хозяина видел. Придёт, лицо в крови, в ожогах, смотрит на меня, – Ларри зябко передёрнул плечами. – А что я могу? Раб, в рабском бараке заперт. Где я этого Йорка найду? Да и увижу если, то что я могу? А он смотрит на меня. То ли плачет, то ли это глаза у него вытекают. Ему этот… Йорк что-то с глазами сделал, я видел. Ну, я рвусь к нему, чтоб… чтоб развязать, кровь вытереть. А не могу. Как… сам связанный, а верёвок нет. Ну, а тут, когда сказали мне, я пришёл к себе в выгородку, лёг, думаю: придёт хозяин, скажу ему. А он, когда пришёл, я смотрю, он уже знает. Лицо опять чистое, ну, как до всего этого. И заговорил он со мной. Впервые. Сказал: «Спи, Ларри, ты устал, отдыхай. Я тоже пойду отдыхать», – и ушёл. Я ничего ему не сказал, он сам всё понял. И больше он не приходил ко мне, сэр.

Михаил Аркадьевич кивнул.

– Успокоился, значит.

– Да, сэр.

Они уже подходили к задним воротам. Здесь аллея заканчивалась, и они повернули обратно. Какое-то время шли молча. Ларри, выговорившись, повеселел и шёл совсем не сутулясь, как делал обычно, чтобы не возвышаться над белым, и глубоко, как велела леди-доктор, мерно дышал. Чтобы лёгкие как следует работали. А Михаил Аркадьевич искоса поглядывал на Ларри и еле заметно улыбался. И Ларри опять заговорил сам:

– Я у хозяина пятнадцать лет прожил,