Мужской день - Борис Минаев

Иногда приезжали новые жильцы.

Их привозили маленькие грузовики-полуторки с откидным бортом.

Оттуда выгружали вещи: чемоданы, узлы, торшеры, игрушечных деревянных коней, иногда пианино, а также шкафы, кресла и прочее барахло.

Мы в новую квартиру купили новую мебель, и я этим страшно гордился.

– У нас знаешь какая мебель? – гордо говорил я Сереге. – Гедеэровская. Полированная. Мы все деньги на нее потратили.

– Ну и пошел в жопу со своей мебелью, – спокойно говорил Серега. – А у моего отца зато машина есть. Понял?

Отец у Сереги был шофером. Он научил его ругаться. Мне кажется, это он сделал не нарочно. Но ругался Серега действительно здорово.

– Ну чего вылупился, фраер? – говорил мне, бывало, мой новый друг в сумерках наступающего лета. – Не видишь, я отдыхаю!

Серега ложился на лавочку, укладывал руки крест-накрест и говорил сам себе густым шоферским голосом:

– Мать, пива мне принеси! Слышишь, что я сказал?

– Да слышу, слышу! – отвечал сам себе Серега и поворачивался набок, подложив локоть под голову.

– Хорошо! – говорил он и закрывал глаза. И тихо, про себя, добавлял: – Просто зашибись, какая жись...

* * *

Из подъезда выходили разные люди, хлопая дверью: сантехники, плотники, грузчики, электрики.

Они вносили унитазы, втаскивали ванные, тащили шкафы и коробки. Обратно иногда с отвращением несли обломки чего-то.

Мы с Серегой внимательно следили за их напряженной трудовой жизнью.

Рабочие бывали хмурыми, возбужденными, злыми, веселыми – но, пожалуй, никогда не были спокойными. Они на ходу пили кефир и жевали хлеб, на ходу пересчитывали деньги, на ходу курили и ругались матом, на ходу соображали на троих и, видимо, так же на ходу работали.

Дом становился все более заселенным, шумным, жилым, а наша с Серегой жизнь как была, так и оставалась у лавочки.

Однажды мне это надоело, и я сказал:

– Серега! Давай курить!

– Как это? – удивился он.

– А вот так.

Я быстро нашел на асфальте длинный окурок с желтым недожеванным фильтром.

– Смотри! – сказал я и сунул окурок в рот.

Серега сел на корточки и спрятался за лавочку.

Окурок был весь в песке. Я сплюнул. Это мне понравилось. Я сплюнул еще раз.

Какая-то дикая лихость обуяла меня.

Я влез на штабель бетонных плит. Теперь я стоял высоко. Выше хилых, только что врытых в сухую землю саженцев. Выше самого высокого человека.

Я ударил сандалетами по бугристому теплому бетону и стал выбивать чечетку.

– Купите бублички! – орал я. – Горячи бублички! Купите бублички, да поскорей! Граждане, купите папиросы, подходи солдаты и матросы!

В дальнейшей жизни я не раз слышал обе эти песни в исполнении сестер Берри. В их исполнении это были грустные и нежные еврейские мелодии. В моем исполнении это был вопль дикого вепря.

Высокое небо, облака, птицы, наш новый белый дом со всеми его грузчиками, сантехниками и новоселами – все это

как-то вдруг закружилось передо мной, и я сразу ощутил себя свободным, великим человеком, который способен на все что угодно.

И в этот чудесный момент я вдруг увидел маму. А она вдруг увидела меня.

* * *

Серега стал медленно уползать к подъезду. Мама поставила тяжелую сумку на лавочку и осторожно оглянулась на окна первых этажей.

– Выплюнь, – сказала она тихо. – И иди-ка сюда.

– Накурился, а? – спросила она и больно ударила меня по губам.

– Мамочка! – закричал я сквозь хлынувшие слезы. – Я больше не буду!

– Ты же заболеешь. И умрешь, – с неподдельным страхом сказала мама.

– Ты знаешь, кто это курит? – краснея, спросила она. – Всякая дрянь!

Мама схватила меня за плечо и потащила домой.

– Они курят, пьют, дерутся, ругаются, убивают кошек, воруют, залезают на помойки, и ты хочешь так же! Не хочу с тобой разговаривать.

И наконец она произнесла самое страшное.

– Вечером все расскажу папе, – открывая дверь в квартиру, непререкаемо произнесла она. – Марш мыться. Быстрее!

Она быстро налила горячей воды, стащила с меня одежду, и я торопливо полез в ванну.

– Мамочка, не надо! – истошно кричал я, пока она суровыми движениями мылила мне голову, терла шею и уши, полоскала рот. – Не надо говорить папе!

Мама молчала. Ослепленный едким мылом, весь в слезах и в пене, я судорожно тер глаза, ни на что уже не надеясь.

Мама выключила воду, накрыла меня сухим полотенцем и вдруг сказала:

– Хорошо. Обещай, что никогда больше этого не сделаешь.

В душе моей стало радостно и светло. Я трижды повторил обещание, потом переоделся в чистое и весь вечер сидел тише воды ниже травы.

Папа ничего не заметил. Он спокойно ел свои котлеты.

Только перед сном я отважился спросить:

– Мам, а вы с папой завтра будете двигать мебель?

– Нет, – сказала мама. – Мебель больше двигать не будем. Пусть так стоит.

Скоро во дворе нас стало гораздо больше. Появились свинцовые битки, мы стали играть в ножички, штандер и двенадцать палочек, обижать девчонок и гонять на велосипедах.

Соседний дом вскоре построили, наш двор перестали продувать пыльные сквозняки, старушки развели под окнами палисадники, а саженцы прижились.

Эту собачку мы нашли по визгу в подвале двадцатого дома.

Это был щенок той неизвестной породы, которую я больше всего любил тогда, в этом возрасте – маленькой и белой.

– Лайка, наверное, – сказал Колупаев. – Охотничья собака. Только она помрет скоро.

– Как это помрет? – удивился я. – Это теперь наша собака! Дворовая! Нам чего, собака, что ли, не нужна!

Колупаев подумал и согласился. Он сказал, что да, действительно нужна. Ее только надо выдрессировать, чтобы она охраняла и лаяла на всех врагов.

– Прям на стадионе будку ей построим, пусть охраняет, – сказал он.

Ей тут же принесли какие-то старые тряпки, железную мятую миску и пакет прокисшего молока с хлебом. Собака сожрала хлеб и теперь глядела на нас красными кроличьими глазами с уважением и благодарностью.

– Как-то ее назвать надо, – задумался Колупаев.

Ленка со своими подружками вообще не вылезала из подвала два дня, за что ей очень сильно попало от матери.

– А если она больная! – кричала мать на Ленку (мы все слышали, потому что они жили на третьем этаже). – Вшивая? И вообще, хватит по двору шастать! Надоело тебя искать! Я тебя час искала! Изревелась вся!