Голубиная книга анархиста - Олег Ермаков

— Вот дерьмо-то! Зараза!..

— Чиво ты, Фасечка? — окликнула Валя.

Он выскочил из предбанника. Вскоре вышла и Валя.

— Ну, Фася? — спросила она. — Чиво, а?

— Ничего. А чего. Чего стриптиз устраиваешь.

— Так я жа лиф и трусья в стирку бросила! А дядечка своих не дал. Видно, у него нету.

— Хых, хы-хы, хыхы… — смеясь, Вася входил в баню.

Но снова хотел выйти за Валей. Лифчик и трусики действительно отмокали в шайке, а вот старая одежда просто валялась на лавке. И он снова чуть не приложился к притолоке, но остановился вовремя, потер лоб и передумал, решил, что сам все замочит.

Обедали они уже поздно, почти вечером. Голодные были и молча быстро поедали рис с солеными огурцами и шпротами, пили чай с молоком. После обеда Митрий Алексеевич курил на улице свою трубку. Валя просила и ей дать, но Митрий Алексеевич ответил, что ей лучше свернуть самокрутку, нехорошо все же курить из чужой трубки.

— Ой, прям, а чиво? Я не брезговаю тобой, дядечка. А я в бане помылася… Вся чистая, как снежинка, кругом.

— Хых-хы-хы, — смеялся Вася.

— Ну а из чиво вертеть-то? Где газетка?

— Газетка вредная, — предостерег Митрий Алексеевич. — Не знаю…

— Сиди ты, — сказал ей Вася. — И жди.

— Чиво?

— Того. Рассказа.

— Ах, да! Дядечка! Про Париж! Про Париж!

И вскоре они слушали сдержанный, приправленный табачными нотками голос-рассказ.

______________

Калерия Степановна предложила мне пожить у нее. Я согласился. Обитала она почти на окраине, в старом, еще довоенной постройки шестиэтажном доме без лифта и мусоропровода, с отключающимся через очень короткое время после входа в подъезд светом. В подъезде свет отключался, а в квартире-то горел сколько угодно. Точнее, мог так гореть. Вообще-то Калерия Степановна любила жить экономно.

Квартира ее находилась на последнем этаже, в ней было три комнаты, большая кухня, ванная. Высокие потолки, высокие окна. Что-то вроде нашей сталинки… Кстати, об этом стиле довоенных лет. Как-то всегда казалось, что это только наше, родное, величаво-суровое и помпезное — в архитектуре, и примерно такое же, но с сильной добавкой оптимизма — в литературе, кино. Но теперь, когда этот стиль стал ретро, а с нас спало безоговорочное восхищение всем несоветским, вдруг стало очевидно, что стиль этот — всеобщий. Такая была эпоха. И какой-нибудь американский ура-патриотический фильм тех лет мало чем отличается от наших «Свинарки и пастуха». Ну, возможно, наш бесхитростнее немного, а западный «прифранченный».

Свет, который я забывал выключить в коридоре или в кухне, Калерия Степановна тут же гасила сама. Отопление можно было регулировать. И на ночь Калерия Степановна его безжалостно прикручивала так, что утром ты сразу получал свежую воздушную ванну, как только вылезал из-под одеяла. А сама хозяйка укладывалась спать в теплой пижаме, в вязаной шапочке с розовыми цветами на ушах и в вязаных перчатках с обрезанными пальцами — перед сном она обязательно читала и еще слушала радиоприемник. Пирожков бы позавидовал ей. Это был старый большой немецкий радиоприемник с антенной, от которой в форточку уходил провод.

Что же слушала Калерия Степановна?

Двери наших комнат были одна напротив другой. Посредине туалет. И, выходя однажы из комнаты, я застал дверь напротив открытой и услышал Москву, конечно. Это была радиостанция «Маяк».

А книгу, которую она читала, я увидел позже. Это были «Блистающие облака» Паустовского.

— Не читали? — спросила она, снимая очки и взглядывая на меня выцветшими глазами.

— Про что это?

— Ну, знаете ли… По сути прямо-таки детектив. Происходит… — она замялась, — пропажа чертежа одного важного изобретения, важного для страны…

— Какой? — глуповато спросил я.

Она взгянула на меня удивленно.

— Нашей… То есть советской. И интеллигентные люди пытаются изловить…

— Кого? Чертеж?

— О, нет. То есть да. В общем некоего Пиррисона.

— Чертеж оказался у него?

— Да. Он его… мм… присвоил. И писатель Берг, журналист Батурин, капитан Кравченко… они пытаются отыскать. Но не это главное! — восклинула она, тревожно глядя на меня. — Константин Георгиевич совершенно замечательно передал атмосферу тех лет… атмосфера моря… морей: Черного и Азовского. Действие происходит в Таганроге, Севастополе, Одессе, Керчи, Батуме, — она подчеркнула окончание. — Знаете, я там бывала в детстве с тетей, отдыхала. Мне этого никогда не забыть. Старый город, порт… греки, которых называли пиндосами, и Константин Георгиевич об этом пишет. Блаженство и счастье зеленой листвы, ветра и синих волн — вот это что такое. Лодки, корабли. И тетя ругала меня за съеденные три мороженых. О, вовсе не из меркантильности, нет. Ведь я простыла, слегла и половину отпущенных нам дней провалялась, как дурочка, в больнице… Но все-таки видела море, купалась в нем. Для юной жительницы Сум это было настоящее чудо.

— Чертеж вернули?

— Еще не знаю.

Мы встретились взглядами. Я соображал, известно ли этой милой женщине происхождение моих денег? И случайно ли она взялась за чтение именно этой книжки?

Все как будто остановилось… Ну вот словно некие весы замерли где-то в груди или в воздухе. Мне хотелось избавиться от этого чувства, стать своим в Париже.

Интересно, что сразу, как только я там оказался, то ощутил странное родство, что ли, с самим воздухом Парижа. А воздух там особенный, попахивающий винцом… Пьянящий? Не знаю, в чем дело. Возможно, в чтении того же Хемингуэя, — после войны я его полюбил. И Дос Пассоса. У него есть роман «Три солдата», очень любопытный… Меня он захватил. Герои поначалу простые солдаты, но держатся они как наши офицеры, таково чувство собственного достоинства. С нашими солдатами я бы их не сравнил. Среди наших солдат в основном были дети рабочих, крестьян… Не то что у них не было чувства собственного достоинства, было, и особенно в критические моменты… когда надо рвануть чеку и умереть во взрыве или прикрыть собой товарищей. Но в повседневной жизни они были проще, без претензий, как говорится, могли снести оплеуху, ругань, мирились с несправедливостью, плохой кормежкой, вшами. Американские солдаты казались сложнее, ну, если верить Дос Пассосу. Правда, эта сложность и завела одного из них как раз сюда — в Париж, наполненный солдатами и овеваемый дыханием близкого фронта. И он записался даже на курсы в Сорбонну. Достаточно хлебнув военной романтики, он попросту дезертировал. И скитался по улочкам… вот этим же самым…

Да, так вот, я как-то мгновенно все узнал и полюбил.

Но теперь, совершив акт невозвращения, вдруг почувствовал себя здесь чужаком.

Пока я не предпринимал никаких шагов, определяющих мое будущее. Чем буду заниматься? Где жить?.. Да где угодно. Если не в Париже, то в любом городке, в захолустье где-нибудь, в горах, на побережье. Но Калерия Степановна об этом постоянно заводила речь. Она любила со мной громко говорить, готовя обед, если, конечно, я был рядом, а не бродил по Монмартру или вдоль Сены. Калерия Степановна была мастерица готовить. Она жарила рыбу, которую покупала у фермеров, торгующих с раннего утра на улице в определенном месте, и подавала ее в зелени, благоухающую свежим лимонным соком, с дешевым, но вкусным белым вином этого года. Я бы предпочел сейчас напитки покрепче, но стеснялся сказать об этом, да и самому себе признаться. Что это, бой? И мне надо хлебнуть для храбрости? Еще и еще?..