Вельяминовы. Время бури. Книга третья - Нелли Шульман

– Мишель хотя бы семья, – продолжил Волк, – а Воронов большевистская тварь, как они все… – кузен, упрямо, вскинул подбородок:

– Нет. Поверь мне на слово. Аарон тебе бы то же самое сказал. Нельзя спасать одного человека ценой жизни другого, Максим. Ты христианин, вспомни Библию.

Волк помнил.

Он подумал: «Матушка просила меня не мстить. Господь сам рассудит, что случится». Вслух, он, угрюмо, заметил:

– Я бы за одного Аарона дал десяток Вороновых, но ты прав. Я обо всем позабочусь. Они забудут о пропаже какого-то заключенного. У комбрига появятся другие неприятности, – Волк, тонко, улыбнулся. Наримуне не стал спрашивать, как кузен собирается избавлять Воронова от недовольства НКВД. Они пожали друг другу руки. Граф смотрел вслед прямой спине, широким плечам:

– Он сказал, что костюм Аарону отдаст, если… когда мы Аарона выручим. У того в квартире шаром покати, после обыска, а одежда, в которой его арестовывали, вряд ли осталась пригодной… – Наримуне не хотел думать о Девятом Форте.

Он, осторожно, вышел на аллею Свободы. В большие окна кафе виднелись танцующие пары. Наримуне нашел глазами кудрявую голову жены. Советские офицеры вернулись в зал. Перед столиком Регины остановился комбриг Воронов. Жена выпорхнула в центр зала. Она, легко улыбаясь, положила маленькую руку на плечо, в темно-синем, авиационном кителе. Дверь кафе открылась, выпуская какую-то пару. Наримуне услышал «Por Una Cabesa» Гарделя.

От нее пахло духами, сладко, кружа голову. Она была ниже товарища Горской, однако стать, подумал Степан, увидев ее за столиком, оставалась похожей. Он почувствовал под ладонью скользкий, прохладный шелк. Летчики, закончив играть в бильярд, пошли к заказанному столику, Степан остановился. Она сидела, повернувшись в профиль, покачивая острым носом туфельки на высоком каблуке. Женщина носила низко вырезанное, вечернее платье. На смуглой, гладкой коже декольте посверкивали жемчужины. Степан вспомнил, фотографии Антонины Ивановны. Затянувшись сигаретой, выпустив ровное колечко дыма, она дрогнула длинными ресницами. Степан едва связал польские слова, чтобы пригласить ее на танец:

– Пани, – пробормотал комбриг Воронов, – прошу пани…

Пани не отказала.

Она приникла к нему высокой, небольшой грудью. Степан чувствовал жаркое дыхание. Он вспоминал наставительный голос брата:

– Буржуазные элементы подсовывают нашим офицерам женщин определенного толка… – он, осторожно, опустил руку ниже поясницы женщины определенного толка. Все оказалось круглым и упругим. Степан опять увидел невестку, в купальнике, вспомнил девушек, в Паланге. Женщина, вильнув бедром, прижалась к нему ближе:

– Я не знаю, что делать, – растерянно понял Степан, – как… Как все происходит… Она по-русски не говорит… – у пани были большие, серо-голубые глаза, она часто, горячо дышала. Степан, было, подумал, что надо ждать, как учит коммунистическая мораль, любви. Комбриг разозлился:

– Мне двадцать восемь лет, сколько можно ждать? Она не замужем, у нее нет обручального кольца. А если ее подослали шпионы, буржуазные прихвостни? Петя меня предупреждал, говорил, чтобы я не пил… – они с летчиками заказали всего лишь по кружке пива, но комбриг понял, что у него кружится голова. Пани улыбалась, поглаживая его по плечу, почти лежа в его объятьях. Регина едва ни хихикнула вслух:

– Как Наримуне с ним собирается разговаривать? Летчик сейчас только об одном думает. Даже неудобно, вдруг люди заметят… – собрав знакомые польские слова, Регина прощебетала:

– Шампань, шампань, пан… Една минута… – танго закончилось. Летчик, немного пошатываясь, отступил. Он склонил каштановую голову:

– Пани… – Регина исчезла за дверью, ведущей в дамский туалет. Выход во двор был открыт. Обогнув дом, она увидела мужа, на противоположной стороне аллеи Свободы. Наримуне покуривал, прислонившись к стволу липы. Перебежав улицу, Регина коснулась губами его щеки:

– Сейчас он выйдет, меня искать… – муж, на мгновение, крепко, прижал ее к себе:

– Спасибо тебе, любовь моя… – Наримуне помахал вывернувшему из-за угла такси:

– Езжай домой, не рискуй… – расплатившись с водителем, он поцеловал Регину: «Я скоро вернусь, не волнуйся».

– Я буду ждать… – Наримуне почувствовал на губах вкус «Вдовы Клико». Такси растворилось в пронизанной светом звезд ночи, в кафе гремел джаз. Танцевали какой-то старый фокстрот. Дверь отворилась, Наримуне увидел на пороге майора, как он его называл, Воронова.

Найдя официанта, Степан заказал бутылку шампанского, но пани не увидел:

– Должно быть, решила проветриться… – Степан представил, как женщина обнимает его, как поднимается серебристый шелк, обнажая ее ноги. Он вытер со лба пот: «Я ее найду…»

Улица была пуста. Он, покачиваясь, достал папиросы:

– Пани! Где вы, пани! Я здесь… – Степан, было, хотел добавить, что заказал шампанское, но осекся. Щелкнул огонек зажигалки, от стены отделился невысокий мужчина, в отличном, штатском костюме. Степан застыл. Последний раз он видел темные, бесстрастные, раскосые глаза в полевом госпитале японской армии, в Джинджин-Сумэ. Тогда незнакомец носил потрепанную куртку цвета хаки, без нашивок. Двигался он изящно, неслышно, будто кошка. Запахло кедром, тростником, свежей водой.

– Надо поговорить, комбриг Воронов, – неизвестный взял его под руку. Степан ощутил, какие железные у него пальцы. Хмель мгновенно слетел. Он только и мог, что кивнуть.

Из окна квартиры коменданта виднелись зеленые, уходившие к городу поля, серый асфальт шоссе и черепичные крыши хозяйственных построек, во дворе Девятого Форта. В открытых воротах гаража блестела черная краска эмок. Теплый ветер трепал брезент на грузовиках. Над красным кирпичом стен кружилась, перекликалась стая белых, голубей. Птицы трепетали крыльями, в летнем воздухе, кувыркались, расхаживали по булыжнику двора.

Комбриг Воронов, сидя на подоконнике кабинета брата, с папиросой в зубах, смотрел на птиц, купающихся в луже, от ночного дождя.

Короткий, быстрый, ливень сбил с деревьев на аллее Свободы липовый цвет. В черной воде, на мостовой, отражались крупные, яркие звезды, лучи фонарей, плавали желтые лепестки.

Увидев незнакомца, Степан сразу забыл о пани. Голова стала ясной. Он вспомнил медленный, терпеливый немецкий язык, в госпитале, в Джинджин-Сумэ. Японец, как его называл, комбриг, казалось, никуда не торопился. Он повторял все по нескольку раз, ожидая, пока Степан сложит в голове нужные слова.

Комбриг и сейчас, вначале, растерялся.

Он, отчего-то вспомнил песню, звучавшую в голове, гудение огня, в русской печи, низкий, ласковый голос. Степан даже увидел мерцание керосиновой лампы, под зеленым абажуром. Песня была не на немецком языке, и не на английском. Их Степан, с грехом пополам, узнавал. Он мог медленно прочитать простой текст, и кое-как объясниться:

– Надо у Пети спросить, когда он вернется, – комбриг, искоса, посмотрел на красивый, четкий профиль японца. Конечно, он мог быть вовсе не японцем, но Степан понял, что об этом он вряд ли, когда-нибудь, узнает.