Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия - Виктор Зименков

Воробей бодро взошел на лестничную площадку и потянул пухлую руку к дверному кольцу. Но здесь дверь распахнулась и, едва не задев его лицо, ударила по руке. Это произошло так неожиданно, что Воробей вздрогнул и попятился. Он стал терять равновесие, но в последний миг ухватился о выступ стены.

В дверях он увидел женку. Они некоторое время смотрели друг на друга. Вначале Воробью показалось, что перед ним стоит старуха. На ней темный повой и мрачная сорочка, она сгорбилась и наклонила голову. Нужно было ту женку проучить, чтобы не смущала. Он хотел дать волю гневу, но остерегся: как бы та старуха не была боярыней, навестившей его жену.

Здесь огоньки светильников заколебались, и вместе с ними заплясал и расширился исторгаемый ими желтоватый свет. Его трепетное сияние коснулось лика женки – Воробей увидел, что перед ним стоит не старуха, а Янка. Он заметил, что она после отъезда Мирослава на брань исхудала, помрачнела, и в ее очах застыла боль сердечная.

Янка слегка поклонилась и отошла в сторону, освободив дверной проем. «Бесстыдница! – зло подумал Воробей. – Печаль свою не скрывает, ходит кручинная! Будто Мирослав ей муж, будто не раба она». Он покраснел и, обнажив редкие и черные передние зубы, возопил:

– Что стоишь, блудница! Почему беспричинно бродишь по хоромам? Почто дерзко зришь?

Он поднял посох, который заколебался вместе с его трясущейся рукой, и ударил им по плечу Янки. Он бил и бил посохом по плечам, голове и рукам Янки, распаляясь с каждым ударом все больше, выкрикивая брань, будто желал утвердить себя в состоянии неисчерпаемого гнева. Янка подалась от двери в глубь горницы, из которой выходила, но и там ее доставал длинный посох. Тогда она сжалась, наклонила голову и закрылась руками.

– О сыне печалишься! – нервно и мстительно неистовал Воробей. – Женой его захотела быть!.. Блудница! Потаскуха!

На шум сбежались дворовые и, как на забаву, смотрели на сжавшуюся Янку; радовались, что не на них сорвал досаду господин, что потешились. Но они изумились и напугались, когда Янка, резко выпрямившись и поймав посох рукой, вскричала:

– Зачем меня бьешь? Я не твоя раба, а Василька.

Воробей вырвал посох из рук Янки, вновь замахнулся им на рабу и… к изумлению дворни, опустил посох. Он ощутил такую истому, что немедленно пожелал лечь.

– В подклет эту суку! – едва смог вымолвить Воробей.

Встречные слова Янки сейчас вспоминались Воробью. Его напугал нечаянный приход Василька на княжий двор, особенно как дерзко вел себя перед князем его заклятый недруг и то, что Филипп остался с Васильком наедине. Воробью уже успели донести: беседовали Филипп и Василько долго и тихо. Неужто простили Василька? Ведь даже за свои дерзкие глаголы он наказан не был.

Эх, татары, будь они неладны! Все перемешали, все перевернули, не поймешь, какому Богу кланяться, кто силен, а кто слаб, от кого беды ждать.

Что прибил он сегодня Янку за дерзость, нет в том его вины, но то, что раба Василька живет на его подворье, подлежит суду. Кликнет Василько на торгу закличь, быть тогда княжьему суду, многим докукам и большому протору. Верно, дьявол захотел ему досадить и наслал эту беспутницу Янку. Не будь ее, не попал бы Мирослав в Коломну, просидел у Василька в подклете недобрый час.

А с Филиппом у Воробья мир худой, косо посматривает воевода на вольницу нарочитого туземного боярина. А чем такое нелюбье кончается, Воробей знал, о злой судьбишке боярина Кучки наслышан с юных лет.

Нужно от Янки избавляться: проку от нее мало – одни беды и досады. Воробей оживился, заворочался, было подступившую дремоту как рукой сняло. Он всегда, размышляя о продаже ли, купле ли, испытывал нетерпеливый зуд. Он умел и желал ловчить, изворачиваться, лукавить прибытка ради.

«Ноне времена недобрые, – размышлял Воробей, – доспех пригожий, порты теплые, брашна, дрова – вот что в цене, а девки и женки – нет. Может, какой добрый человек купит Янку? За пять гривен, задаром, отдам беспутницу».

Воробей решил завтра поискать купца и успокоился. Вспомнил о сыне: «Коли вернется Мирослав и спросит о Янке, скажу, что утекла со двора».

Янка в эту же ночь тоже долго не могла уснуть. Она лежала в темном и холодном, пропахшем мышиным пометом и сушеными травами подклете, куталась в овчину и плакала. То был не скорый, шумный плач, после которого очищается душа и забытье норовит опустить набухшие веки; то был плач отчаяния, приглушенный и продолжительный, не приносящий облегчения, но обнажавший обреченность и одиночество. Ей было стыдно перед Васильком, жаль сгинувшего Мирослава, но более всего ей было больно за свою поломанную жизнь.

Еще до женитьбы она мечтала о добром и сильном муже, за спиной которого жизнь потекла бы спокойно, счастливо и на обширном семейном дворе ее слово было бы первым, а ее дети никогда бы не познали голодного и ненастного детства, которое познала она.

Янка не раз спрашивала себя, откуда у нее, взрослевшей в курной и худой избе, редко видевшей сильных и сытых людей, такие горделивые помыслы. И находила ответ, разве что вспоминая осторожные намеки матери, в каком-то ноющем и будоражащем желании, в холодности отца, в тех ссорах между родителями, когда отец, срамя мать, упоминал о неизвестном муже и тыкал пальцем в ее сторону. Она смутно догадывалась, что отличается от братьев и сестер не только внешне, не только потому, что мать больше других детей ласкала ее, но и своей странной уверенностью, что рождена не для сирого существования.

Замужество оскорбляло ее. Она была огорчена не тем, что Заяц ленив и нелеп, а тем, что постепенно убеждалась: муж просто недостоин ее. И когда объявился Мирослав, Янка кинулась к нему с верой, что сбывается преизмечтанное – ей казалось, что она любила его. Счастье мнилось близким, осталось только проявить изворотливость, женское лукавство, приворожить крепко-накрепко молодца… Но случилось такое, о чем Янка даже и помыслить не могла.

Разбитой и опустошенной ее привезли на подворье Василька. Она осознала посрамление своих преизмечтанных желаний и покорилась злой судьбе. Иначе, думалось, что люди посрамят вконец, погубят. Но в душе будто само по себе зарождалось противление всему, что толкало ее на рабское дно.

Когда на братчине объявился Мирослав, Янка не столько подивилась, сколько испугалась. Все в ней противилось тому, что произошло в приделе. Ей, живущей для того, чтобы даровать жизнь, было страшно видеть этот противоестественный жизни разгул дикости, в котором так быстро и зверски норовили погубить то, что рождается в муках, что трудно вскормить, выпестовать и поставить на ноги.

Она ведь старалась забыть Мирослава. В памяти ее остались лишь светлые мгновения да обида, оттого что поигрался с нею боярский сынок да бросил, как приевшееся, докучливое, ставшее ненужным. У нее на уме был Василько. Она желала попригоже преподнести себя всеми поступками, словами и жестами. Но только сейчас, лежа в студеном подклете, Янка призналась себе, что после братчины покорилась Васильку не потому что он был ей мил, а потому что он победил Мирослава.