За чертой - Кормак Маккарти

— ¿Yadonde van con el aeroplano?[875]— сказал Билли.

Цыган дернул подбородком.

— На север, — сказал он.

Мужчины курили. Ведро исходило паром. Цыган улыбнулся.

— Con respecto al aeroplano, — сказал он, — hay tres historias. ¿Cuál quiere oír?[876]

Билли улыбнулся. И сказал, что послушать он хотел бы самую правдивую.

Цыган поджал губы. Видимо, взвешивая про себя позволительность шутки. В конце концов сказал, что для начала следует отметить, что аэропланов было два, обоими управляли молодые американцы и оба исчезли в горах злосчастным летом тысяча девятьсот пятнадцатого года.

Он глубоко затянулся цигаркой и выпустил струю дыма в костер.

— Вот общая точка, с которой можно начать. Этот аэроплан совершил посадку на пустынном плоскогорье в Соноре, где ветер и несомый ветром песок содрали с него материю, которой он был обтянут, а кочевые индейцы отковыряли от приборной панели и унесли с собой в качестве амулета бронзовую табличку с идентификационными номерами. В таком виде он там в безлюдье и провалялся, затерянный и невостребованный, — да и поди еще попробуй его оттуда востребуй! — в течение почти трех десятков лет. Вплоть до этого момента история всего одна. Независимо от того, идет ли речь о двух аэропланах или об одном. Ведь о каком аэроплане из двух ни говори, до этого места выходит одно и то же.

Зажав бычок цигарки между большим и указательным пальцем, он вдумчиво затянулся, прищурив темный глаз от дыма, льнущего в неподвижном воздухе к его переносице. Подумав, Билли спросил: тогда какая разница, который из аэропланов этот, если между ними нет видимых отличий? Цыган кивнул. Похоже, вопрос ему понравился, хотя впрямую он и не ответил. Сказал лишь, что отец погибшего пилота нанял их, чтобы они вытащили оттуда самолет и доставили его на границу, и указал куда — есть там одно местечко немного к востоку от Паломаса.{108} От него приезжал агент в город Мадейра, pueblo con conoce,[877]причем этот агент сам был из тех, кто вполне может задать такой вопрос.

Он улыбнулся. Докурив свою цигарку до того, что она начала жечь пальцы, дал ей упасть в костер и медленно выпустил дым. Лизнул большой палец и вытер его о штаны у колена. Сказал, что странникам, людям дороги, всегда важно, чтобы вещь была подлинной и реальной. И сказал, что истинный стратег никогда не спутает собственных измышлений с реалиями этого мира, потому что иначе какой же он стратег?

— El mentiroso debe primero saber la verdad, — сказал он. — ¿De acuerdo?[878]

Он указал на догорающий костер, и водонос встал, пошуровал в углях палкой, подсунул под ведро еще дров и вернулся обратно на место. Цыган подождал, когда он закончит. Затем продолжил. Говоря о подлинности этого маленького тряпочного биплана, он указал на то, что она не имеет значения ни для чего, кроме его истории, и сказал, что, поскольку у этого изуродованного экземпляра, как известно, имеется двойник, который тоже в таком же состоянии, естественный вопрос о подлинности не мог не подниматься. Смысл того, что он говорил, сводится к тому, что люди понимают подлинность вещи как нечто этой вещи присущее, независимо от мнений тех, кто эту вещь рассматривает, точно так же как и фальшивка в их глазах является таковой безотносительно к тому, насколько точно в ней может воспроизводиться искомое подобие. Если аэроплан, за вызволение которого из пустыни и доставку к границе заплатил их клиент, на самом деле не является той машиной, управляя которой погиб его сын, то ее близкое сходство с подлинной едва ли может быть аргументом в ее пользу — наоборот, скорее, лишь еще одним признаком зыбкости этого мира, еще одним из его обманов, которыми он постоянно людей морочит. В чем тут рациональное зерно? Люди ощущают почтение к историческим артефактам — это да. Можно даже сказать, что если той или иной вещи и присуща какая-то значительность, то всецело благодаря истории, в которой она принимала участие. Но вдруг и история — ложь?

Цыган бросил взгляд поверх голов на реку, туда, где за деревьями стоял аэроплан. Казалось, он пытается что-то понять по его внешней форме. Так, будто в этой примитивной конструкции заложен некий еще не разгаданный ключ к пониманию хитросплетений революции, стратегии Анхелеса,{109} тактики Вильи.

— ¿Y por qué lo quiere el cliente? — сказал он. — ¿Que despues de todo no es nada más que el ataúd de su hijo?[879]

Воцарилось молчание. Через некоторое время цыган продолжил. Сказал, что одно время он думал, будто их клиенту этот аэроплан нужен просто на память о том, что кости его сына давно где-то лежат, разбросанные по горам. Но теперь он думает по-иному. Смотрите: пока аэроплан оставался в горах, он был под стать своей истории. Был вне времени. Само его присутствие на том нагорье было целой повестью, овеществленной в одном образе, над которым каждый мог поразмыслить. Их клиент полагал (и полагал правильно), что если он сможет убрать эти обломки оттуда, где они год за годом лежат под дождем, снегом и солнцем, тогда — и только тогда — они лишатся власти повелевать его снами. Отведя руку, цыган произвел ею медленный округлый жест.

— La historia del hijo termina en las montañas, — сказал он. — Y por allá queda la realidad de él.[880]

Он покачал головой. И сказал, что простые задачи частенько оказываются самыми трудными. Сказал, что в любом случае этому подарку с гор на самом деле не дано успокоить старику сердце, потому что все равно он не дойдет до места назначения и ничего не изменится. Да и подлинность аэроплана будет поставлена под сомнение, тогда как в горах это вообще не вопрос. Но надо было что-то решать. А это не так-то просто. Однако, как часто бывает в таких случаях, Господь взял это дело в свои руки и сам все управил. Потому что в конце концов с гор были спущены оба аэроплана, и один теперь где-то в водах Рио-Папигочик, а другой, сото lo ve,[881]здесь, перед нами.

Помолчали. Рафаэль опять встал, поковырялся в костре и, подняв крышку ведра и помешав в нем курящееся паром варево, снова прикрыл его. Цыган тем временем скрутил себе новую самокрутку и прикурил. Видимо, размышляя при этом, чем продолжить.