Решение номер три - Владимир Михайлов

Не знаю, что он придумал бы, если бы не Айк. Он сказал Зыслину по секрету, что у меня написана фантастическая повесть, но сам я стесняюсь показывать её москвичам. Володя потребовал, чтобы я дал ему экземпляр. Я так и сделал – однако без надежды на успех.

Назавтра он сказал мне, что прочитал и ему понравилось, но тут же предупредил, что окончательное решение принадлежит не ему:

– Что давать, а что – нет, решает у нас Лида Чешкова, у неё вся журнальная проза. А Лиде, – продолжал Володя, – фантастика уже надоела – слишком много рукописей читает. Так что за успех не ручаюсь.

Я, впрочем, и не очень рассчитывал. Но когда через какое-то время Зыслин мне сообщил, что Лиде в общем понравилось и надо приехать, чтобы поработать с редактором, я собирался недолго.

Приехал. Лида оказалась прелестной девушкой, в которую трудно было не влюбиться. Нет, кажется, не в тот раз, а в один из последующих приездов я забыл рукопись в такси, наверное, то был уже «Спутник „Шаг вперёд“. Редактор расправился со мною, как повар с картошкой; я только глядел ему в рот. И повесть пошла. А вскоре её запустили в производство и в Латгосиздате – после того, как была получена внутренняя рецензия. Написал её Аркадий Натанович Стругацкий, а послали рукопись ему по моей просьбе. Рецензия была от руки, занимала полстранички, и вывод был одобрительным.

Вообще, бывая в Москве в те времена, я не стремился познакомиться с известными тогда фантастами: я всегда чисто подсознательно избегал вертеться вокруг людей известных, это свойство сохранилось и посейчас. Но было одно исключение: Аркадий Натанович. Видеть и слушать его для меня каждый раз было радостью, его эрудиция всегда потрясала. А других знакомств в те дни в Москве я не завёл. Однажды А.Н. привёл меня на семинар, который он вёл, и представил встретившемуся по дороге человеку, чуть ли не с ног до головы запелёнутому в бинты, с ногой в гипсе; передвигался он с помощью, если не ошибаюсь, костыля и палки. То был Север Гансовский; сдружились мы с ним значительно позже – к сожалению, уже немного времени оставалось до его смерти. С его сестрой я познакомился раньше, в Риге; она была женой Валентина Пикуля, у которого я изредка бывал. Сейчас я удивляюсь: почему во время таких наездов в Москву у меня не возникало чувства оторванности от центра русской фантастики, желания находиться поближе к нему? Такое чувство было бы для провинциала естественным, но у меня его не обнаруживалось. Вероятно, срабатывал своего рода инстинкт самосохранения. Я уже знал за собой слабость, свойственную, впрочем, не только мне: легко подчиняться влиянию языково-стилистической манеры авторов, которые мне нравились, производили впечатление. Я всячески старался избежать такого подчинения; в частности, собираясь начать какую-то новую вещь, заблаговременно переставал читать книги таких писателей. А будь у меня возможность общаться с ними лично, в том числе и с лучшими из наших фантастов, освободиться от их влияния было бы куда труднее. Не уверен, конечно, что и так это удавалось всегда; но всё же в отдалении от них было намного легче заговорить своим голосом.

…Пока книжка выходила, я, воодушевлённый успехом, принялся за рассказы. Правда, был вынужденный перерыв: пришлось полежать в больнице с инсультом. Но мне и тут повезло: я попал в отделение, где врачом, среди прочих, был мой хороший приятель по компании, в которой я бывал. Впрочем, моих коллег по редакции, вскоре пришедших узнать, как мои дела, доктор не обнадёжил: сказал, что им, похоже, надо скидываться на веночек. Я этого не знал и стал благополучно выздоравливать. Потом он сказал мне, что поначалу заподозрил аневризму сосуда – а это означало, что, не успев зажить, он прорвётся снова (именно так умер мой сосед по палате, восемнадцатилетний грузчик, с виду здоровый, как молодой бычок). В конце концов мы с ним согласились на версии, что то был результат осложнения после гриппа. С той поры я продолжаю работать без такого рода приключений (тьфу, тьфу, тьфу и стучу по дереву).

Эта хвороба меня настигла, когда я сделал очередной шаг в карьере: был назначен в журнале заместителем главного. Ситуация повторилась, с той только приятной разницей, что наш главный, живой и здоровый, был переведен на пост главного редактора журнала «Звайгзне» – того, в котором напечатали один из моих реалистических рассказов. Произошла очередная передвижка: заместитель стал наконец главным, а меня посадили на его место. Было и ещё приятное: пока я лежал в больнице, ребята (во главе с тем же Айком, нашим, кроме прочего, секретарём парторганизации) ходили в ЦК и выбили для меня комнату. Так что отпала надобность ездить ночевать в Елгаву.

Освободившееся время пошло на литературу. Я написал несколько рассказов, из которых со временем составились сборники «Чёрные журавли», «Люди и корабли», «Исток». В республике я стал как бы монополистом на фантастику. А написанную в ту же пору повесть «Спутник „Шаг вперёд“ я предложил „Искателю“, как до того и рассказ „Чёрные журавли“, и эти вещи тоже были там опубликованы. (Позже я эту повесть расширил, и она вышла книжкой под названием „Люди Приземелья“. Эту книжку я не люблю, да и многие говорят, что журнальный вариант был лучше.)

Всё шло как будто бы наилучшим образом. Но я чувствовал всё большую неудовлетворённость.

Началось это вскоре после того, как я стал заместителем главного. То есть почувствовал себя руководителем. Мне стало казаться, что мой шеф слишком уж перестраховывается, не позволяет нам даже того, что казалось мне в тех условиях возможным. Во времена Хрущёва трудно было заранее сказать, к чему может привести тот или иной шаг: к одобрению – или к полному разгрому. Я считал, что нужно рисковать, и ставил в номер материалы поострее. Никто не возражал, но когда приходила вёрстка, я с изумлением видел, что на этом месте стоит совершенно другой текст – безопасный. Замену делал главный – ни слова не говоря мне, наверное, чтобы не ранить моего самолюбия. Но это было полбеды, а вторая половина, большая, заключалась в том, что материалы для замены он брал из своего стола, куда попадали главным образом вещи слабые, над которыми в лучшем случае надо было ещё работать. Раз, другой, третий – и я начал всерьёз думать о том, не пора ли искать новую работу.

Подвернулось неплохое вроде бы предложение. Собкор «Комсомолки» уходил главным редактором в «Советскую молодёжь» и принялся сватать меня на освобождавшееся место. Почему – не знаю: с комсомолом у меня особой дружбы не было. Всё же предложение показалось мне заманчивым. Я поехал в Москву, представляться. Там посомневались – мне было уже почти тридцать четыре года, многовато вроде бы, – но решили попробовать. Договорились, что я, не уходя пока ещё из журнала, начну работать и для них.

Из этого, однако, ничего не получилось.

Шла весна 1963 года. В Москве состоялось Всесоюзное совещание творческой интеллигенции (не помню уже, как оно называлось официально), на котором Никита Сергеевич, мягко выражаясь, не очень разбиравшийся (при всех его достоинствах) в вопросах искусства, с подачи своих советников громил молодое творческое поколение – тех, кого потом стали называть шестидесятниками. Как обычно в таких случаях, последовали «оргвыводы»: сняли с работы многих, в том числе и главных редакторов. В Латвии снимать было вроде бы не за что; однако действия Москвы всегда служили для республиканского начальства примером для подражания, воспринимались, словно команда «Делай, как я!». Поснимали кое-кого и у нас, и, в числе прочих – главного редактора газеты «Литература ун максла»; «максла» по-латышски – искусство. Газета была органом всех творческих союзов республики и представляла собой достаточно скучное, «академического» толка издание со скромным тиражом, приносившее издательству немалые убытки. И вот меня, нежданно-негаданно, вызвали в ЦК и предложили пойти туда главным редактором.