Большая грудь, широкий зад - Мо Янь

— Наташа, быстрее спрыгивай оттуда! — взволнованно выкрикнул он. Но она продолжала сидеть на языке колдуна, будто не слыша.

Борода отшельника становилась всё более скользкой. На неё стекала кровь из груди Наташи. Цзиньтун, уже весь в этой крови, продолжал цепляться за бороду обеими руками. Отшельник отбросил меч, схватил Цзиньтуна за уши и изо всей силы стал тянуть их в стороны. Невольно разинув рот, Цзиньтун услышал испуганные крики матушки и старшей сестры. Но ничто не могло заставить его выпустить бороду. Так они и топтались кругами по двору, а за ними кругами ходили матушка со старшей сестрой. Споткнувшись, Цзиньтун чуть ослабил хватку. Отшельник тут же воспользовался этим и вцепился зубами ему в руку. Положение Цзиньтуна было незавидное: уши вот-вот выдерут с корнем, руку прокусят до кости. Он взвыл от боли, но эта боль была несравнима с той, что раздирала сердце. Колдун проглотил Наташу и теперь разъедает её желудочным соком, безжалостно трёт колючими стенками желудка. Перед глазами всё расплылось, а потом стало темно, как в брюхе каракатицы.

Во двор с очередной бутылкой ввалился Сунь Буянь. Намётанным глазом старого солдата он быстро оценил обстановку, определив, где свой, где чужой. Неторопливо вытащил бутылку из-за пазухи и поставил у западной пристройки.

— Ну, помоги же Цзиньтуну! — крикнула матушка.

Несколько толчков «утюжками» — и вот Сунь Буянь уже за спиной отшельника. Подняв «утюжки», он сложил их вместе и рубанул тому по напряжённым икрам. Охнув, отшельник рухнул на колени. «Утюжки» взлетели ещё раз и припечатали руки колдуна — уши Цзиньтуна обрели свободу. Затем «утюжки» с двух сторон обрушились на уши отшельника. Тот разинул рот и покатился по земле, корчась от боли. Но тут же, скрипнув зубами от злости, схватился за персиковый меч. Однако Сунь Буянь рыкнул на него так, что колдун затрясся, как мякина на сите. Цзиньтун разрыдался и был готов снова броситься на врага, чтобы вызволить из его брюха Наташу, но матушка со старшей сестрой вцепились в него мёртвой хваткой. А отшельник, бочком обойдя Сунь Буяня, как готового к прыжку тигра, опрометью бросился к воротам.

Сознание Цзиньтуна понемногу прояснилось, но заставить себя есть он по-прежнему не мог. Матушка сходила к районному начальнику, и тот распорядился купить козу. Почти всё время Цзиньтун валялся на кане и лишь иногда вставал, чтобы размяться. Как только перед его безжизненным взором возникала Наташа, рукой прикрывающая окровавленную грудь, из глаз у него градом катились слёзы. Даже язык не ворочался; лишь изредка он что-то бормотал, а завидев кого-нибудь, тут же умолкал.

В одно туманное утро, отплакавшись из-за Наташи в очередной раз, он лежал на кане с заложенным носом и мутной головой, ощущая, как наваливается сонливость. В это время из обиталища Лайди и немого донёсся пронзительный вопль, от которого волосы встали дыбом и весь сон как рукой сняло. Он стал напряжённо вслушиваться, но было тихо, до звона в ушах. Стоило закрыть глаза, как снова раздался вопль, ещё более долгий и страшный. Сердце бешено заколотилось. Движимый любопытством, он осторожно спустился с кана, прошёл на Цыпочках к восточной пристройке и приник к щёлке в дверях. Обнажённый Сунь Буянь, как большой чёрный паук, крепко стиснул тонкую талию Лайди. Вытянутым, как у саранчи, ртом, из которого капала слюна, он впивался ей то в левую грудь, то в правую. Откинутая голова сестры свешивалась с кана, лицо белее капустного листа. Пышные груди, какие он видел тогда в ослином корыте, теперь распластались на рёбрах пожелтевшими пампушками. Соски все в крови, грудь и руки изранены. Когда-то сиявшую белоснежной кожей Лайди этот Сунь Буянь превратил в дохлую рыбину с ободранной чешуёй. Казалось, её ничем не прикрытые длинные ноги лежат, стиснутые кангой…[153]

Цзиньтун зашёлся в жалком щенячьем плаче. Протянув руку, Сунь Буянь нашарил в головах кана пустую бутылку и швырнул в дверь. Цзиньтун, оглядевшись, подобрал кирпич и запустил им в окно.

— Не своей смертью ты подохнешь, немой! — с вызовом крикнул он. Сразу навалилась неимоверная усталость. Перед глазами возник образ Наташи, но тут же рассеялся, как дымок.

Под железным кулачищем немого с треском прорвалось окно. В страхе Цзиньтун стал пятиться, пока не очутился под ветками утуна. Кулак убрался, и из высунувшейся пластмассовой трубки в поганое ведро под окном ударила струя бурой мочи. Закусив губу, Цзиньтун пошёл прочь и у входа в пристройку столкнулся с какой-то странной фигурой. Человек сутулился, длинные руки бессильно свешивались. Бритая голова, седые брови. Большие чёрные глаза в сеточке мелких морщин, а в них затаилось нечто такое, из-за чего их взгляд не всякий и выдержит. Всё лицо в багровых шрамах, больших и маленьких, кожа на ушах неровная — не после ожогов, а явно отмороженная, поэтому они были какие-то вялые, как у обезьяны. Серый, явно с чужого плеча, суньятсеновский френч,[154]от которого так и несло камфорными шариками от моли; руки большие, мосластые, с поломанными ногтями.

— Тебе кого? — злобно бросил Цзиньтун, посчитав, что наверняка это один из боевых друзей немого.

Мужчина склонился в почтительном поклоне и выдавил плохо слушающимся языком:

— Семью… Шангуань Линди… Я её… Пичуга Хань…

— Я… Я… Не буду я, пожалуй, ничего говорить… — бормотал Пичуга Хань, заикаясь и нервно теребя белую скатерть на столе президиума. Жалко задрав голову, он глянул в сторону сидевшего с краю стола организатора собрания, директора средней школы Цю Цзяфу. — Что говорить-то… Не знаю… — Казалось, в горле у него застрял чужеродный предмет, потому что после каждой короткой фразы он вытягивал шею по-птичьи и издавал странные, нечеловеческие звуки. Первый раз после возвращения на родину его пригласили выступить. На школьной баскетбольной площадке собрались ученики и учителя начальной и средней школы в полном составе, партийные функционеры из района и прослышавший об этом выступлении народ из разных деревень — целая толпа, яблоку негде упасть. Фотокорреспондент районной газеты снимал Пичугу в разных ракурсах. Тот смотрел на собравшихся и то застенчиво съёживался, то откидывался назад, будто ища большое дерево или стену, чтобы опереться. Замолкая, он втягивал голову в плечи и зажимал руки между коленей.

Подошёл директор школы и заварил ему в кружке чаю:

— Попейте, уважаемый товарищ Хань, не нервничайте, перед вами земляки и их дети. Все очень переживают за вас и гордятся вами, ведь вы прославились на весь мир. Товарищи учащиеся, земляки! — начал он, повернувшись вполоборота к собравшимся. — Товарищ Хань Диншань пятнадцать лет прожил в Японии, в безлюдных горах и густых лесах Хоккайдо. Он оставил след мирового значения, и его выступление наверняка будет для нас полезным уроком. Давайте ещё раз поприветствуем его горячими аплодисментами!