Генерал Ермолов - Владимир Лесин

Скорее всего Александр Сергеевич обещал Алексею Петровичу не говорить лишнего об уже завершенных или еще пишущихся его мемуарах. А может, просто опасался навредить генералу.

С взглядами Ермолова, бичующего персидскую тиранию и придворных всего света, я познакомил читателя раньше. Кое-что из этого сохранилось и в сокращенном варианте его «Журнала посольства в Персию». Больше того, цензор оставил в неприкосновенности и такую выразительную реплику автора: «Я не думаю, чтобы вовсе не ограниченное самовластие могло быть привлекательно, и не слыхивал, чтобы оно было залогом выгод народов».

А может, правда: Ермолов писал о Персии, а имел в виду Россию, как в свое время Монтескье разоблачал королевское самовластие, прикрываясь критикой шахского деспотизма. Очень даже вероятно.

«Он недоволен историей Карамзина…» Не один он, многие были недовольны. Недовольный Пушкин написал эпиграмму:

Вдохновленный же Пушкин приступил к работе над трагедией «Борис Годунов», после окончания которой бегал по комнате и восклицал: «Ай да Пушкин, ай да сукин сын!»

Выходит, «История» Карамзина оказалась в центре внимания хозяина и гостя. Любопытные подробности их дискуссии поведал читающему миру Денис Васильевич со слов Алексея Петровича:

«Незабвенный наш Пушкин посещал его несколько раз в Орле; Ермолов сказал ему однажды: “Хотя Карамзин есть дилетант, но нельзя не удивляться тому терпению, с каким он собирал все факты и создал из них рассказ, полный жизни”. В ответ на это Пушкин сказал ему: “Читая его труд, я был поражен тем детским, невинным удивлением, с каким он описывает казни, совершенные Иваном Грозным, как будто для государей это не есть дело весьма обыкновенное”».

Еще подробнее эту же мысль поэта пересказал племянник генерала — Николай Петрович Ермолов: «Когда Алексей Петрович Ермолов жил в отставке в Орле, Пушкин был у него три раза… Между прочим, говоря о Карамзине, он сказал:

— Меня удивляет его добродушие и простосердечие: говоря о зверствах Иоанна Грозного, он так ужасается, так удивляется, как будто такие дела и поныне не составляют самого обыкновенного занятия наших царей».

Таким образом, главное достоинство труда Карамзина Пушкин и в шутку, и всерьез видит в беспристрастном, объективном, хладнокровном анализе фактов. Но он не отрицает и присущих ему недостатков. Вот что говорил Александр Сергеевич в то же время в присутствии Алексея Николаевича Вульфа, который и перенес его тираду в свой дневник:

«Удивляюсь, как мог Карамзин написать так сухо первые части своей “Истории”, рассказывая об Игоре и Святославе. Это героический период нашей истории. Я непременно напишу историю Петра I, а Александрову — пером Курбского… Непременно должно описывать современные происшествия, чтобы могли на нас ссылаться. Теперь уже можно описывать и царствование Николая и восстание 14-го декабря».

Ермолов, правда, отказывается от философского беспристрастия, но в остальном его взгляды практически не отличаются от взглядов Пушкина. Алексей Петрович ожидает появления неравнодушного историка, владеющего «пламенным пером», способного ярким, эмоциональным языком показать «переход русского народа из ничтожества к славе и могуществу». Отсюда его симпатии на стороне князя Андрея Михайловича Курбского, описавшего con amore (с увлечением) злодеяния великого государя Ивана IV Васильевича Грозного.

Курбский, как известно, бежал в Ливонию. Возможно, разговор о нем и дал повод Ермолову «зацепиться» за немцев. Скажу откровенно: сколько бы раз Алексей Петрович ни обращался к этой актуальной со времен Михаила Васильевича Ломоносова проблеме, решал он ее на самом примитивном уровне, относя к любимцам русских царей всех иностранцев, приехавших в Россию и из Пруссии, и из Австрии, и из Швейцарии, и из Шотландии, и из Голландии, и из других стран Европы.

Настоящих же германцев у нас по пальцам можно было пересчитать. У Ермолова даже Самуил Самуилович Фигнер и тот немец. Стоило, например, какому-нибудь Авелю Бланку принять православие, как он тут же становился русским. В глазах же Алексея Петровича он и после крещения остался бы немцем. Не владел наш герой методикой классификации российского дворянства по национальной принадлежности, совсем не владел. Численность таких немцев в России после падения советской власти возросла в десятки раз. И все при деле: стригут не волосы в цирюльнях — «капусту рубят».

Так что «о правительстве и политике не было сказано яи слова». Только о литературе и говорили Алексей Петрович и Александр Сергеевич, как матушка Веры Павловны с Рахметовым, — все о «божественном».

Пушкину предстоял путь через Харьков, но он «своротил» на прямую Тифлисскую дорогу, пожертвовав вкусным обедом в курском трактире и возможностью посетить Харьковский университет. Ермолов же на некоторое время остался в Орле, а потом, на лето, по-видимому, перебрался в деревню.

Грибоедов погиб. Пушкин вернулся в Россию, чем несказанно обидел Паскевича. Иван Федорович нашел летописца своих подвигов в лице Якова Николаевича Толстого, впоследствии агента III отделения за границей. Он написал его биографию и с автографом автора подарил поэту.

Пушкин же, кажется, задумал написать биографию Ермолова, обратившись к нему с письмом следующего содержания: «Собирая памятники отечественной истории, напрасно ожидал я, чтобы вышло наконец описание Ваших закавказских подвигов. До сих пор поход Наполеона затемняет и заглушает всё, и только некоторые военные люди знают, что в то же самое время происходило на Востоке.

Обращаюсь к Вашему высокопревосходительству с просьбою о деле для меня важном. Знаю, что Вы неохотно решитесь её исполнить. Но Ваша слава принадлежит России, и Вы не вправе её утаивать. Если в праздные часы занялись Вы славными воспоминаниями и составили записки о своих войнах, то прошу Вас удостоить меня чести быть Вашим издателем. Если же Ваше равнодушие не допустило Вас сие исполнить, то я прошу Вас дозволить мне быть Вашим историком, даровать мне краткие необходимейшие сведения, и etc.».

Отправил ли Пушкин это письмо Ермолову, получил ли тот его, неизвестно. Во всяком случае, Александр Сергеевич книгу о подвигах Алексея Петровича на Кавказе так и не написал. А жаль. Одно дело писать биографию замечательного человека при его жизни и совсем другое — через столетия, когда и спросить-то уже некого, если в том возникнет необходимость.

Алексей Петрович часто и с удовольствием вспоминал тот визит Александра Сергеевича. Вот что рассказывал много лет спустя Пётр Иванович Бартенев о встрече с Ермоловым: «И как хорош был этот сереброволосый герой Кавказа, когда он говорил, что поэты суть гордость нации. С каким сожалением он отзывался о ранней смерти Лермонтова. На мой взгляд, он был истинно прекрасен. Это слоновое могущество, эта неповоротливая шея с шалашом седых волос, и этот ум, это одушевление на семьдесят восьмом году возраста!.. Передо мной сидел человек, бравший с Суворовым Прагу, с Зубовым ходивший к Дербенту, с Каменским осаждавший турецкие крепости, один из главных бойцов Бородина и Кульма, гроза Кавказа!.. И после этого говорите против екатерининского века — он его чадо!»