Господин мертвец. Том 2 - Константин Соловьев

Дирк заглянул в эту внутреннюю пустоту. От нее разило порохом, чья горечь на языке напоминала привкус уверенности. Болезненной, страшной и отвратительной уверенности в чужой правоте.

– Что? – Тоттмейстер Бергер с удивлением взглянул на Дирка.

– Вы сами позволили ему узнать правду, мейстер.

– Управлять живыми не в моей власти.

– Но я-то мертв. Вы ведь наперед знаете мои мысли, мейстер. Вы могли запечатать мне рот еще прежде, чем я открыл его. Вы могли заставить меня откусить себе язык.

– Я и сейчас могу это сделать, унтер.

В голосе тоттмейстера Бергера не было угрозы. Вещам не угрожают. Какой смысл грозить тому, кто принадлежит тебе душой и потрохами?

– Вы намеренно позволили мне говорить. Рассказать фон Мердеру про обман, про Хааса.

– Обвиняете меня в том, что я недостаточно жесток? – Тоттмейстерская бровь приподнялась. – Интересно. Таких обвинений мне слышать еще не приходилось.

– О, вы сделали это не из милосердия.

– Тогда отчего же?

– Личные счеты. Что-то вроде мести, полагаю.

– С этим стариком? – Тоттмейстер Бергер устало, но с удовольствием рассмеялся. – Унтер, я знаком с десятками таких фон мердеров! И каждый из них скорее подаст руку бешеной собаке, чем мне. Меня ненавидит, презирает и боится столько людей, что, вздумай я сводить счеты с каждым из них, на все прочее не хватило бы и жизни.

– Не с ним. С собой. Вы мстили себе, мейстер.

– Вы спятили, Дирк. Странно, что я не заметил этого.

– Я могу сойти с ума только после вас. Впрочем, это, наверное, уже произошло… Вы специально позволили фон Мердеру узнать детали плана, я лишь помог вам в этом. Вы хотели услышать из уст оберста те обвинения, с которыми давным-давно смирились. Вы хотели наказания, мейстер. Чтобы кто-то в лицо назвал вас беспринципным ублюдком, который играет чужой жизнью и смертью. Хладнокровным психопатом, отправляющим на смерть сотни человек. Или даже душевнобольным выродком, который считает, что установил с самой смертью особые отношения. Вы хотели услышать от фон Мердера то, в чем уверились сами и чему хотели подтверждения. Вам просто не повезло. Оберст сломался. Он был человеком долга и принял ту правду, что вы ему дали. О мертвецах, которые спасут Германию. И долг не позволил ему идти против этой правды. Он вдруг понял, что лавровые венки победы, подвиги и несгибаемое мужество, словом, все то, чему он посвятил жизнь, – это вздор. И для того, чтобы выиграть войну, надо хладнокровно убить своих собственных солдат. Чтобы совершить высочайшее благо, надо совершить не имеющее прощения зло. Он, сам отправивший немало человек на верную смерть, вдруг понял истинный вкус победы, к которой всегда рвался. Осознал парадоксальный цинизм этой ситуации.

– Вы забываетесь, унтер.

Прозвучало холодно и грозно. Достаточно грозно, чтобы любой мертвец на месте Дирка счел бы за лучшее заткнуть собственный рот, хоть бы и кулаком. Но Дирк был единственным мертвецом, разделившим с тоттмейстером Бергером трагедию и триумф его последнего боя.

Пустота – понял Дирк – вот что роднило их сейчас, человека и мертвеца, командира и солдата, героя и чудовище.

Пустота поля, над которым уже отгрохотал бой. Оставившая только горький вкус пороха и понимания.

– Мы связаны, мейстер. Вы хозяин, а я всего лишь безвольный раб вашей магильерской силы, ходячий мертвец. Но иногда даже слуга может подслушать, о чем говорит его господин. И я услышал, о чем говорит ваш разум сейчас.

Тоттмейстер Бергер кивнул:

– Магильерская мысль – странная штука, унтер. Она дает единение живой и мертвой материи, но водораздел между ними делается все тоньше и тоньше с каждым годом. Вы всегда были прозорливы, Корф, и я рад, что определил вас к «Веселым Висельникам».

– Ваша мысль – это цепь, мейстер. Она приковывает меня к вам, но и вас ко мне.

– Звучит немного претенциозно, но вполне отражает суть. – Тоттмейстер Бергер одобрительно хлопнул Дирка по плечу. – Граница между живым и мертвым подчас бывает необычайно зыбка… Тот, кто долгое время командует мертвецами, рано или поздно начинает теряться в звеньях этой самой цепи. Кто мертв, а кто жив? Я вместилище двух сотен мертвецов или «Висельники» – отражения меня? Над кем из нас сильнее подшутила Госпожа?..

– Мы одно целое?

– В некотором роде, унтер, в некотором роде. Во мне – все вы. Во мне – простодушие Классена, педантичность Тоттлебена, напористость Клейна, садизм Варги, преданность Шеффера, гордыня Мертвого Майора и ярость Эшмана.

– А что вам досталось от меня?

– От вас мне досталось самое худшее, Корф. Ваша отвратительная вера в человечество. Ваша больная ноющая совесть, слабая и трусливая. Сколько же хлопот она мне принесла…

– Мне от нее тоже порядком досталось.

– Значит, я жажду кары, а?

– Так точно, мейстер. Несмотря на все то, что вы сказали оберсту, вы не можете простить себя за то, что обрекли на смерть полторы тысячи человек. Вы можете придумать множество подходящих оправданий и еще больше уместных доводов. Даже полевой трибунал, заслушав ваши доводы, освободит вас, а то и назовет надеждой Германии. Но вам не нужен суд. Вы ищете не справедливости, но наказания… Вам некуда скрыться от мысли о совершенном. Вы убили множество людей. С благой целью или нет, собственными руками или чужими – все это неважно. Вы уже поняли, что не сможете дальше жить с этой мыслью. Как мир фон Мердера оказался разрушен, столкнувшись с чем-то, что не могло уложиться в него, так и ваш дал трещину. И вы понимаете, что заделать ее не удастся. Подвиг, который вы готовили, уничтожил и своего создателя. Вас.

Тоттмейстер Бергер слушал молча. И, даже когда Дирк закончил, все еще молчал, как будто его слух до сих пор улавливал те слова, которые застряли в воздухе между ними. Как и оберст, он казался сильно постаревшим, но если фон Мердера его ноша сломила, разрушив даже внешнюю оболочку, тоттмейстер Бергер в остальном мало переменился. Его присутствие Дирк ощущал и мысленно, хоть тот молчал. Прикосновение пронизывающего ветра, пробирающее до кости, влажное, тревожное. Такое можно ощутить, если пройтись промозглым ноябрьским днем по аллее парка. Липкое и трепещущее прикосновение к самой душе, вымывающее из нее завалявшиеся там крохи тепла.

Снаружи блиндажа стояла фландрийская весна, немного душная, еще скованная, но в этой скованности как будто просматривалась наигранность – так порочная красота юной проститутки из военного борделя кутается в стремительно тающие покровы целомудренности, уже зная, что скоро придется их сорвать. Но внутри, за толстыми стенами и броневыми заслонками, уже наступила осень. И Дирк на несколько секунд закрыл глаза, чтобы наверняка ощутить ее присутствие. Никто не знает, сколько у него осталось этой осени.

– Вы правы, унтер. Вы можете существовать с простреленной грудью, но вы мертвы, и у вас нет выбора. А у меня он есть. Более того, я этот выбор уже сделал.