За правое дело - Василий Семёнович Гроссман

его задрожал от покорного волнения, а внутри словно эхо повторило: «Мой фюрер, мой фюрер, мой, мой».

Но, конечно, он сказал сущую неправду. В самолете он себя плохо чувствовал и, боясь припадка, принял таблетку нитроглицерина. А дома он не спал до утра, мучимый одышкой и сердечными перебоями, десятки раз смотрел на часы, подходил к окну, вслушиваясь, не пришел ли за ним автомобиль.

– Паулюс ночью просил у меня отсрочки на пять дней. А за час до этого мне доложили жалобу Рихтгоффена, он хочет начать, хотя его подготовка сложней, а Паулюс настаивает на отсрочке. Я недоволен им.

Форстер вспомнил о том, что командующий воздушными силами обещал просить у Гитлера более длительный срок на подготовку операции, – очевидно, изменив слову, он пытался повредить Паулюсу. Но Форстер уж понимал, что говорить в этом кабинете правду ему не дано, да и есть ли такие смельчаки…

– Да, мой фюрер, подготовка пехоты куда проще, – сказал он.

– Пойдемте к карте… – негромко произнес Гитлер.

Он шел впереди Форстера, опустив руки, сутуля спину, его голова была выстрижена по солдатской манере, и анемичная полоса бледной, голой кожи с пятнами после недавней стрижки шла от шеи к затылку и ушам. В этот миг естественное равенство установилось между ними – два человека молча шагали по одному ковру. Это чувство было противоположно тому, что испытал Форстер, когда на параде в честь победы над Францией увидел фюрера Германии. Он шагал тогда вот этой же быстрой походкой – не властителя, а нервозного обывателя, – и, отстав от него, шли десятки фельдмаршалов и генералов, в касках и нарядных фуражках, шли той нестройной толкающейся толпой властительных людей, которым не обязателен железный порядок военного парада. Казалось, пропасть отделяет Гитлера от всех окружавших его, не метры, а километры. А тут – плечо его касалось плеча Форстера.

В центре очень длинного стола, стоявшего параллельно окнам, была разложена карта восточного фронта, вправо от нее лежала другая. Форстер по большому количеству синей и желтой краски понял, что это Средиземноморский театр – Киренаика, Египет; он мельком заметил отмеченные карандашом Мерса-Матрух, Дерну, Тобрук. Этот стол, зеркальные высокие двери и окна, глобус, камин с массивной решеткой, это кресло видел он на фотографиях в журналах, и сейчас он вновь узнавал все это со странным чувством: то ли он видел это когда-то во сне, то ли сейчас ему снится, что видит он все это наяву.

– Где вчера был штаб Паулюса? – спросил Гитлер.

Форстер указал на карте пункт и сказал:

– Сегодня с утра штаб должен был переместиться в Голубинское, на берег Дона, мой фюрер.

Гитлер оперся на стол руками.

– Полковник, я слушаю, – сказал он.

Форстер стал докладывать.

Волнение полковника не уменьшалось, а росло. Гитлер пристально и угрюмо смотрел на карту, нижняя губа его немного отвисла. Форстеру казалось, что все слова об обеспеченности темпов и коэффициентах ввода резервов, видимо, лишь раздражали фюрера своей ненужностью и мешали ему думать. Форстер почувствовал себя ребенком, лепечущим перед рассеянным и озабоченным взрослым. Он в юности представлял себе истинных военных вождей внимательными к новостям войны, ищущими стратегических разгадок не только в докладах генералов, но и в простодушных рассказах солдат; они, казалось ему, заглядывали в глаза молодым лейтенантам и подстерегали тайну успеха в размышлениях стариков ветеранов и обозных солдат. Но, видимо, он в юности ошибался.

Форстер стал говорить тише, медленнее. Вовсе замолчать он не решался. Гитлер покашлял и, не поворачивая головы, спросил:

– Вам известно о том, что Сталин на Волге?

– Нет, таких данных нет, мой фюрер.

Гитлер улыбнулся.

– Данных нет?

Вчера Форстеру казалось, что приказ взять Сталинград 23 августа родился из знания обстановки, точного расчета, из проникновения в детали событий. Гитлер, казалось ему, учел неистраченные моторесурсы танков, знал подвижность тылов, количественные и качественные преимущества воздушных сил, ясно представлял динамическую силу каждой пехотной дивизии, темп движения к фронту резервов, боеприпасов, характер коммуникаций. Ему казалось, что информация фюрера бесконечно широка и богата, что, произнося: «Stalingrad muss fallen!», он учел и зависимость проходимости дорог в Донской степи от метеорологических условий, и потопленные английские транспорты, не дошедшие до Мурманска, и удар на Александрию, и события на Сингапуре.

Сейчас он понял, что слова «Stalingrad muss fallen!» родились из иных оснований, более веских, чем действительность боевых полей. Так он хотел!

Форстер со страхом подумал, что Гитлер перебьет его, станет задавать вопросы. Он слышал о манере фюрера нетерпеливо и беспорядочно задавать вопросы, сбивая этим докладчика. При большой раздражительности фюрера это часто губило докладчиков, не знавших, каких ответов он ждет от них. Но сейчас Гитлер молчал.

Форстер не понимал, что видел фюрера в те минуты, когда ничье постороннее суждение его не интересовало; он в такие минуты не читал сводок и радиошифра: наступление армий не определяло хода его размышлений; единственно ход его мысли, казалось ему, определял движение событий и сроки свершений.

Инстинктивное чувство подсказывало Форстеру, что лучше говорить фюреру, с безразличным терпением слушавшему и молчавшему, как раз о той части проблемы, которая не находится в его, фюрера, воле и власти. Он заговорил о численности советских войск на юго-востоке, о русских резервах, обнаруженных последними данными воздушной и агентурной разведки, о ночном движении с севера к Саратову пехотных и танковых частей, о вероятном варианте обороны города, который примет Генштаб Красной Армии, об опасности флангового контрудара с северо-запада: кое-какие едва уловимые признаки такого намерения у русских он заметил. Он нарочно, чтобы заинтересовать фюрера, преувеличил значение таких опасений, хотя сам совершенно не верил в них. Он радовался своему дипломатическому чутью, хотя говорил именно то, что особенно раздражало и сердило Гитлера.

Гитлер вдруг с любопытством посмотрел на него.

– Вы любите цветы, полковник?

Опешивший Форстер, никогда не испытывавший интереса к красотам флоры, не колеблясь, ответил:

– Да, мой фюрер, я очень люблю цветы.

– Я так и думал, – сказал Гитлер, – ведь и генерал-полковник Гальдер увлекается ботаникой.

Возможно, он думал о том, что старым военным придется искать иных занятий… Вероятно, он намекал на отставку показавшегося ему недалеким Форстера…

– Вопрос о Сталинграде решен, я не стану менять срок, данный мною, – сказал Гитлер, и в голосе его появилась скрипящая, жестяная нота, которую Форстер слышал при трансляциях его речей. – Мне неинтересно, что решили русские, пусть узнают, что решил я.

Форстер понял, что Гитлер не станет слушать главной мысли о прорыве внутреннего оборонительного обвода с выходом к Волге, которая Форстеру казалась особо обоснованной, совершенной. Гитлер раздраженным голосом сказал:

– Паулюс – способный