Крейсерова соната - Александр Проханов

Плужников, обессилев, стоял посреди галереи, смотрел на две картины в простых деревянных рамах, понимал, что Москва спасена.

Он вышел на улицу: Крымский мост рокотал как туго натянутая тетива, из Парка культуры и отдыха медленно подымалось расписное колесо обозрения, по Москва-реке шел белый буксир, и на нем играла музыка. Осенняя Москва, влажная от холодных дождей, наслаждалась последним солнцем, которое дрожало в луже у ног Плужникова. Но он не видел солнца. Ему казалось, что из загадочных глубин мироздания приплыла и встала над городом огромная каракатица, затмевая свет, выпуская черный мрак, источая ядовитое страдание. Москва была спасена, но страдания ее продолжались. И среди этого удушающего мрака, в самом центре страданий находилась его Аня. Обессиленный схваткой с бесами, израсходовав в сражении отпущенный ему дар ясновидения, он не мог определить то место, где пребывала Аня, метался по городу, стараясь ее разыскать.

Ее не было в квартире, куда он, рискуя быть пойманным, зашел и увидел чашки на столе, лубки, аккуратно собранные в папку, ее колечки и бусы на подзеркальнике. И ему стало страшно от мысли, что он больше ее не увидит: помчался на почту, где она работала, и узнал от недовольной заведующей, что уже несколько дней Аня не являлась на работу и они были вынуждены нанять другого почтальона.

Растерянный, горюя, он стоял на улице, не зная, где ее искать. Большое голое дерево подымалось из тротуара сквозь чугунную решетку, в которую набилась опавшая листва. В ветвях сидело множество воробьев, избравших дерево местом своего птичьего собрания: шумели, чирикали, трепетали крылышками, перелетали с места на место, своим неумолчным гамом заглушали остальные звуки улицы. Плужников поднял к ним лицо, вслушиваясь в щебет, чувствуя, как колотятся в горячих грудках маленькие птичьи сердца, как в крохотных клювах переливается и дрожит страстный щебет. Прислушиваясь, он вдруг понял, о чем щебечут воробьи.

Они рассказывали друг другу, что в огромном Дворце, который находится у пруда в Текстильщиках, назревает огромное несчастье. Люди, неутомимые в своей нелюбви друг к другу, затевают большую беду. Уже несколько из них умерли, и скоро умрет еще больше. Среди этих обреченных людей находится прелестная женщина Аня, в темно-вишневом платье, самая красивая и милая из тех, кто заперт во Дворце. Этот, стоящий под деревом человек, ее жених, должен немедленно мчаться в Текстильщики, чтобы спасти свою невесту, добрую женщину, которая всегда кидала птицам хлебные крошки, обходила на тротуаре клюющих воробьев и голубей, чтобы не спугнуть.

Произнеся это, воробьи разом вспорхнули и шумно улетели за угол дома, разнося весть по Москве. Дерево без них опустело, стало прозрачным. Сквозь ветки открылось небо с голубизной.

Во Дворце «Голден Мейер» продолжались мучения заложников… Изнасилованные женщины не позволяли прикасаться к себе избитым в кровь мужьям и рыдали в отдаленных углах зала. Один из мужей кинулся на насильников и был застрелен из автомата. Его тело устрашающе вытянулось в проходе. От вида молчаливых террористок в масках, которые поигрывали взрывателями и страстно, ненавидяще озирали пленников, многим заложникам становилось плохо, но не было лекарств, чтобы привести их в чувство. Людям не давали пить, и у некоторых начались бред и галлюцинации. Одна немолодая женщина сошла с ума и танцевала, изображая из себя индийскую жрицу. Безумие оказалось заразительным, и несколько женщин, не вставая с кресел, плавно раскачивались, колыхая в воздухе поднятыми руками. В довершение всего проклятая свинка, мигая огоньками взрывателя, неутомимо бегала по рядам, заскакивала на колени и метила людей капельками вонючей жидкости.

Когда предводитель Арби проходил мимо Ани, она кликнула его:

– Многоуважаемый господин террорист, хоть вы и злодей, но все-таки человек, который родился от женщины, и для вас существует святое слово «мать»… Вы хоть и стараетесь причинить нам как можно больше страданий, но делаете это, чтобы уменьшить страдания ваших соплеменников, которые, я знаю, испытывают ужасные муки. Ради вашей матери прошу вас позволить мне выйти на сцену и спеть песенку этим измученным людям, которые вот-вот все до одного сойдут с ума. Это простая песенка, и она не помешает задуманному вами злодейству, но облегчит страдания доведенных до крайности людей…

Арби сначала вознамерился закричать и даже ударить ненормальную женщину, но потом подумал, что зал, наполняясь безумцами, приближается к взрыву, и тогда никакие автоматы не остановят восстания. Целью же Арби было продлить это сидение как можно дольше, чтобы телемаэстро Крокодилов всласть насладился своим искусством показывать мучения людей.

И Арби-Яковенко снисходительно ответил:

– Отчего не позволить? Пой, пока поется!..

Аня прошла мимо притихших людей, которые думали, что ее ведут для истязаний или расстрела, но никто, даже самые сильные и молодые мужчины, не встал, чтобы заступиться. Аня вышла на сцену, и ей включили свет, который ее ослепил и скрыл зал. Близкая тьма начиналась сразу за краем сцены, и эта тьма дышала страданиями, робостью, страхом угнетенных, ожидающих смерти душ, и она чувствовала зал, как темную яму, наполненную множеством еще живых людей, которых сейчас заживо станут закапывать, и они будут шевелиться под толщей холодной мертвой земли. И ее душа исполнилась великим состраданием и любовью, желанием вдохновить эти падшие души, указать им надежду и воскресить.

Она вдохнула полной грудью и запела, негромко, без музыки, своим неумелым дрожащим голосом, обращая его в близкую тревожную пустоту, которую пугало все, даже это негромкое наивное пение: В дяревне мы жили, я в роще гулял, В дяревне мы жили, я в роще гулял…

Это была та самая песня, которая воскресила ее любимого, вернула ему память, наполнила его очи сиянием, песня, которую она услыхала когда-то в русской деревне, среди поникших овсов, красных дождливых зорь, в темной избе, куда собрался крестьянский хор. И еще эту песню пел чудесный старец Серафим в Русском Раю, отламывая тонкие веточки берез, с которых на его седую бороду падал мягкий снег. Я в ро… я в ро… я в роще гулял…

Аня чувствовала, как звук, словно ручеек, вытекает из ее горла, протачивая себе путь сквозь немоту, близкие слезы и остановившийся крик. Этот робкий, чистый, наивный звук долетел до самых отдаленных рядов зала, где, полуживые, прятались в темноте изнасилованные и оскверненные женщины. И они очнулись, устремились на этот звук. Зал затих, перестал всхлипывать, вздыхать, горестно роптать, словно люди услыхали прилетевшую к ним спасительную весть и исполнились надежды. Я в роще гулял, пруточкя ломал, Я в роще гулял, пруточкя ломал…

Голос ее окреп, наполнился чистым звоном, прозрачной силой. Выговаривая бесхитростные слова, выпевая наивный и простенький мотив крестьянской песни, она сама укреплялась, словно белобородый старец, которого она увидала в Раю, вкладывал ей в уста чудесные слова, и они благоухали как прохладный, упавший на траву и осенние листья снег. Пруто… пруто… пруточкя ломал…

Люди в зале, придавленные бедой, вдруг очнулись. Им померещилось близкое избавление. Прелестная женщина в темно-малиновом платье, с золотистыми волосами и нежными васильковыми глазами явилась сюда, чтобы спасти, вывести их через тайный ход на свободу, мимо страшных масок, автоматных стволов, ненавидящих глаз и жестоких рубиновых огоньков, мерцающих на взрывных устройствах. Пруточкя ломал, мятелки вязал, Пруточкя ломал, мятелки вязал…