Записки беспогонника - Сергей Голицын

А машины и артиллерия все перли и перли неизвестно куда. Одни выныривали из тумана, другие исчезали в тумане неизвестно куда. Некоторые, видно по собственному усмотрению, благоразумно сворачивали вправо или влево и останавливались, ожидая дальнейших приказов, а некоторые проезжавшие офицеры крыли нас — почему нет указателей.

Словом, кутерьма пошла невероятная. Машины все ехали. Ну куда нам, пешим, их догнать со своими указателями, которые мы еще тащили под мышками. Я успокаивал себя, что правее овраг, левее — утвержденный, но брошенный мною по приказу подполковника маршрут, а впереди немцы. Авось машины не заблудятся, поедут, поедут и встанут, тем более что впереди, и притом совсем близко, усилилась стрельба. И несколько раз я слышал, как где-то рядом слева ухали разрывы немецких снарядов.

Вдруг из тумана вынырнул опять «виллис». Рядом с солдатом-шофером разлегся неизвестный мне тщедушный полковник с мышиным личиком, а сзади сидел недавно произведенный в майоры заместитель начальника 1-го Отдела УВПС-100 Лев Николаевич Паньшин. Я его давно знал по прежним совместным рекогносцировкам и просто как порядочного человека.

Я догадался, что полковник этот был недавно назначенный новый начальник УВПС-100 Уральский, сменивший Богомольца, отозванного в тыл на должность начальника какого-то крупного строительства.

Уральский впоследствии оказался исключительно бесцветной личностью и прославился своим неслыханным женолюбием — где только можно и где нельзя добирался он до девчат и их насиловал.

— А, маленький полковник, который девочек любит, — знаю такого! — как-то мне сказал офицер из другой части.

В нашу роту вскоре попала, сосланная «на лопату», красивая статная девушка, бывшая до того официанткой в офицерской столовой. Говорили про нее, что она понесла обед в резиденцию полковника Уральского, а тот на нее набросился и будто бы она дернула его за самый чувствительный мужской орган. Но сама она никому не рассказывала, в чем состояла ее вина, и держала себя независимо, скрытно и недоступно.

А полковник Уральский месяца за два до окончания войны из-за своей невоздержанности заболел туберкулезом горла, был демобилизован и вскоре, по слухам, умер.

Но в тот незабываемый день, 13 января, маленький полковник Уральский спокойно дремал в «виллисе». А майор Паньшин выскочил. Я подбежал к нему за советом, за помощью, за указаниями.

— Почему вы свернули с маршрута? — шепотом, чтобы никто не слышал, спросил меня Паньшин.

Я объяснил, что так приказал инженер-подполковник.

— Какой подполковник, как его фамилия?

— Не знаю.

— То есть как это не знаете? Неизвестный подполковник вам приказывает и вы изменяете утвержденный в штабе армии маршрут дивизии? А если он немецкий шпион? Я сейчас должен написать рапорт, что у вас увидел. Что я напишу? — Паньшин говорит слова очень страшные, но голос его не страшный, а скорее тревожный и сочувственный.

— Наверное, подполковник из штаба инженерных войск, — неуверенно говорю я.

— Кашу заварили, а мне расхлёбываться, — говорит Паньшин. Он сажает меня в «виллис». Мы едем вперед. При дремлющем полковнике Уральском молчим. Паньшин развертывает карту, тыкает карандашом туда-сюда, пожимает плечами. Где мы? Черт его знает. Где-то перед деревней Н.

— Но она еще у немцев, — робко говорю я.

Проехали с километр до переднего края врага. Тут вся земля была точно гигантским плугом перепахана или экскаватор бессмысленно копал и отбрасывал грунт туда и сюда. Обрывки колючей проволоки, искореженное, скрученное железо, измочаленные бревна, части человеческих трупов, разное тряпье и земля — все перемешалось. Машины сами прокладывали себе дорогу через эту кашу, вязли и буксовали. Некоторые батареи догадывались сворачивать направо и налево и располагались где-то невдалеке. А впереди трещали пулеметы, словно горох рассыпался по множеству железных листов, а слева опять я слышал разрывы снарядов. Возвращающиеся пешие легкораненые подтверждали, что третью линию траншей наши никак не возьмут, все атакуют, а немцы в развалинах домов деревни Н. засели, укрепились насмерть, скашивают пулеметами подчистую целые батальоны.

— Тут вам рабаты хватит, — говорит Паньшин.

Мы поворачиваем, едем обратно. Возле бойцов своей роты я вылезаю. Прощаясь, спрашиваю потихоньку Паньшина, что он будет писать в своем рапорте?

— Уж что-нибудь навру, — улыбаясь, говорит он. «Виллис» с дремлющим полковником Уральским и майором Паньшиным исчезает в тумане.

Веду бойцов вперед к немецкой траншее. Нас перегоняет меньше машин, чем два часа назад. Кони везут походные кухни, грузовики везут снаряды и мины, а навстречу едут грузовики, полные раненых. Уже больше десятка машин проехало. Люди стонут, матерятся, но большинство молчат.

Вдруг из тумана показалась легковая. Я сразу узнал «мерседес» майора Елисеева. Он сидит рядом со своим шофером Колькой, который только что получил благодаря своему шоферству медаль «За отвагу». У майора шинель и китель расстегнуты, шея из-за чирьев перевязана и бинты торчат из-под ворота. Он дремлет, видно, у него высокая температура. Машина останавливается, из нее выскакивает весь красный Пылаев и с ходу начинает меня крыть, энергично размахивая руками.

В армии полагается, когда старший командир желает пропесочить младшего командира, он должен отвести его в сторону, чтобы солдаты не слышали, и там его чихвостить вовсю. А тут Пылаев как начал при всех орать:

— Заблудился? Задрипанный топограф! Доверили такое ответственное, боевое задание, а он… — И через каждое ругательство по матушке. — Мы тебя два часа ищем. Почему свернули? Почему на свертке не поставил указателя?

Спасибо Самородову, видя, в какой переплет попал его командир, он увел бойцов подальше.

А Пылаев, сверкая своими живыми свиными глазками, все крыл и крыл меня, брызгая слюной, не давая мне сказать ни слова оправдания.

Наконец я успел вставить: «По приказу подполковника».

— Какого подполковника? Как его фамилия?

— Не знаю.

— Как не знаешь! — И опять посыпалась из капитанских уст трехэтажная матерщина. — Врешь, никакого подполковника не было! — И еще, и еще, как из пулеметного дула.

— Все подтвердят — был подполковник, а указатель, наверное, сшибли, — в отчаянии бормочу я, чувствуя, что сегодня, в первый же день наступления, буду снят с должности, еще хорошо, если «на лопату» поставят, а то в штрафную роту. А если в Особый отдел?..

Майор Елисеев с забинтованной шеей полулежал на откинутом сиденье и смотрел на меня прищурясь. Или из-за высокой температуры, или из-за своего великого ко мне презрения, он молчал. Его тонкие губы кривились. Но я знал, он все слышит и не забудет.

Наконец «мерседес» уехал. Бойцы и без моей команды ушли вперед; я их догнал. Они начали расчищать путь поперек той развороченной снарядами полосы, где еще утром был передний край немцев.