Братья Карамазовы - Федор Достоевский

– И я это думал, – крикнул Митя. Но не успел он этовыговорить, как пан Врублевский, сконфуженный и взбешенный, обратясь коГрушеньке и грозя ей кулаком, закричал:

– Публична шельма! – Но не успел он и воскликнуть, как Митябросился на него, обхватил его обеими руками, поднял на воздух и в один мигвынес его из залы в комнату направо, в которую сейчас только водил их обоих.

– Я его там на пол положил! – возвестил он, тотчас жевозвратившись и задыхаясь от волнения, – дерется, каналья, небось не придетоттуда!.. – Он запер одну половинку двери и, держа настежь другую, воскликнул кмаленькому пану:

– Ясневельможный, не угодно ли туда же? Пшепрашам!

– Батюшка, Митрий Федорович, – возгласил Трифон Борисыч, –да отбери ты у них деньги-то, то, что им проиграл! Ведь все равно чтоворовством с тебя взяли.

– Я свои пятьдесят рублей не хочу отбирать, – отозвалсявдруг Калганов.

– И я свои двести, и я не хочу! – воскликнул Митя, – ни зачто не отберу, пусть ему в утешенье останутся.

– Славно, Митя! Молодец, Митя! – крикнула Грушенька, истрашно злобная нотка прозвенела в ее восклицании. Маленький пан, багровый отярости, но нисколько не потерявший своей сановитости, направился было к двери,но остановился и вдруг проговорил, обращаясь ко Грушеньке:

– Пани, ежели хцешь исьць за мною, идзьмы, если не – бывайздрова! (Пани, если хочешь идти за мной – пойдем, а если нет – то прощай!)

И важно, пыхтя от негодования и амбиции, прошел в дверь.Человек был с характером: он еще после всего происшедшего не терял надежды, чтопани пойдет за ним, – до того ценил себя. Митя прихлопнул за ним дверь.

– Заприте их на ключ, – сказал Калганов. Но замок щелкнул сих стороны, они заперлись сами.

– Славно! – злобно и беспощадно крикнула опять Грушенька. –Славно! Туда и дорога!

Началась почти оргия, пир на весь мир. Грушенька закричалапервая, чтоб ей дали вина: «Пить хочу, совсем пьяная хочу напиться, чтобы какпрежде, помнишь, Митя, помнишь, как мы здесь тогда спознавались!» Сам же Митябыл как в бреду и предчувствовал «свое счастье». Грушенька его, впрочем, отсебя беспрерывно отгоняла: «Ступай, веселись, скажи им, чтобы плясали, чтобывсе веселились, „ходи изба, ходи печь“, как тогда, как тогда!» – продолжала онавосклицать. Была она ужасно возбуждена. И Митя бросался распоряжаться. Хорсобрался в соседней комнате. Та же комната, в которой до сих пор сидели, была ктому же и тесна, разгорожена надвое ситцевою занавеской, за которою опять-такипомещалась огромная кровать с пухлою периной и с такими же ситцевыми подушкамигоркой. Да и во всех четырех «чистых» комнатах этого дома везде были кровати.Грушенька расположилась в самых дверях, Митя ей принес сюда кресло: так жеточно сидела она и «тогда», в день их первого здесь кутежа, и смотрела отсюдана хор и на пляску. Девки собрались все тогдашние же; жидки со скрипками ицитрами тоже прибыли, а наконец-то прибыл и столь ожидаемый воз на тройке свинами и припасами. Митя суетился. В комнату входили глядеть и посторонние,мужики и бабы, уже спавшие, но пробудившиеся и почуявшие небывалое угощение,как и месяц назад. Митя здоровался и обнимался со знакомыми, припоминал лица,откупоривал бутылки и наливал всем кому попало. На шампанское зарились оченьтолько девки, мужикам же нравился больше ром и коньяк и особенно горячий пунш.Митя распорядился, чтобы был сварен шоколад на всех девок и чтобы непереводились всю ночь и кипели три самовара для чаю и пунша на всякогоприходящего: кто хочет, пусть и угощается. Одним словом, началось нечтобеспорядочное и нелепое, но Митя был как бы в своем родном элементе, и чемнелепее все становилось, тем больше он оживлялся духом. Попроси у негокакой-нибудь мужик в те минуты денег, он тотчас же вытащил бы всю свою пачку истал бы раздавать направо и налево без счету. Вот почему, вероятно, чтобуберечь Митю, сновал кругом его почти безотлучно хозяин, Трифон Борисыч, совсемуж, кажется, раздумавший ложиться спать в эту ночь, пивший, однако, мало (всеготолько выкушал один стаканчик пунша) и зорко наблюдавший по-своему заинтересами Мити. В нужные минуты он ласково и подобострастно останавливал его иуговаривал, не давал ему оделять, как «тогда», мужиков «цигарками и ренскимвином» и, Боже сохрани, деньгами, и очень негодовал на то, что девки пьют ликери едят конфеты: «Вшивость лишь одна, Митрий Федорович, – говорил он, – я ихколенком всякую напинаю, да еще за честь почитать прикажу – вот они какие!»Митя еще раз вспомянул про Андрея и велел послать ему пуншу. «Я его давечаобидел», – повторял он ослабевшим и умиленным голосом. Калганов не хотел былопить, и хор девок ему сначала не понравился очень, но, выпив еще бокала двашампанского, страшно развеселился, шагал по комнатам, смеялся и все и всеххвалил, и песни и музыку. Максимов, блаженный и пьяненький, не покидал его.Грушенька, тоже начинавшая хмелеть, указывала на Калганова Мите: «Какой онмиленький, какой чудесный мальчик!» И Митя с восторгом бежал целоваться сКалгановым и Максимовым. О, он многое предчувствовал; ничего еще она ему несказала такого и даже видимо нарочно задерживала сказать, изредка толькопоглядывая на него ласковым, но горячим глазком. Наконец она вдруг схватила егокрепко за руку и с силой притянула к себе. Сама она сидела тогда в креслах удверей.

– Как это ты давеча вошел-то, а? Как ты вошел-то!.. я такиспугалась. Как же ты меня ему уступить-то хотел, а? Неужто хотел?

– Счастья твоего губить не хотел! – в блаженстве лепетал ейМитя. Но ей и не надо было его ответа.

– Ну, ступай… веселись, – отгоняла она его опять, – да неплачь, опять позову.

И он убегал, а она принималась опять слушать песни и глядетьна пляску, следя за ним взглядом, где бы он ни был, но через четверть часаопять подзывала его, и он опять прибегал.

– Ну, садись теперь подле, рассказывай, как ты вчера обо мнеуслышал, что я сюда поехала; от кого от первого узнал?

И Митя начинал все рассказывать, бессвязно, беспорядочно,горячо, но странно, однако же, рассказывал, часто вдруг хмурил брови иобрывался.

– Чего ты хмуришься-то? – спрашивала она.

– Ничего… одного больного там оставил. Кабы выздоровел, кабызнал, что выздоровеет, десять бы лет сейчас моих отдал!

– Ну, Бог с ним, коли больной. Так неужто ты хотел завтразастрелить себя, экой глупый, да из-за чего? Я вот этаких, как ты,безрассудных, люблю, – лепетала она ему немного отяжелевшим языком. – Так тыдля меня на все пойдешь? А? И неужто ж ты, дурачок, вправду хотел завтразастрелиться! Нет, погоди пока, завтра я тебе, может, одно словечко скажу… несегодня скажу, а завтра. А ты бы хотел сегодня? Нет, я сегодня не хочу… Нуступай, ступай теперь, веселись.

Раз, однако, она подозвала его как бы в недоумении иозабоченно.