Легкое дыхание - Иван Бунин

И точно — не пропал: Русь приняла его, бесстыжего грешника,с не меньшим радушием, чем спасающих души: кормила, поила, пускала ночевать, свосторгом слушала его.

— Так и зарекся ты навек работать? — спрашивалимужики, блестя глазами в ожидании едких откровенностей.

— Черт меня теперь заставит работать! — отзывалсяЮшка. — Набалован, брат! Яровит я пуще козла лаврского. Девки этисамые, — мне бабы и даром не надобны! — боятся меня до смерти, алюбят. Да что ж! Я и сам — хоть куда: перушком не хорош, зато косточкой строен!

Явившись в суходольскую усадьбу, он, как человек бывалый,прямо вошел в дом, в прихожую. Там на лавке сидела Наташка, напевая: "Ямела, млада, сенюшки, нашла себе сахарцу…" Увидев его, она в ужасевскочила.

— Да кто-й-то? — крикнула она.

— Человек, — ответил Юшка, быстро оглядывая ее сног до головы. — Доложи барыне.

— Кто это? — крикнула и барыня из зала.

Но Юшка в одну минуту успокоил ее: сказал, что он бывшиймонах, а вовсе не беглый солдат, как она, верно, подумала, что он возвращаетсяна родину — и просит обыскать его, а затем разрешить ему переночевать,отдохнуть немного. И так поразил своей прямотой барыню, что на другой же деньмог перебраться в лакейскую и стать совсем своим человеком в доме. Шли грозы, аон без устали забавлял хозяек рассказами, придумал забить слуховые окна, чтобыобезопасить крышу от молний, выбегал под самые страшные удары на крыльцо, чтобыпоказать, как они не страшны, помогал девкам ставить самовары. Девки косилисьна него, чувствуя на себе его быстрые, похотливые взгляды, но смеялись егошуткам, а Наташка, которую он уже не раз останавливал в темном коридоре быстрымшепотом: "Влюбился я в тебя, девка!" — глаз не смела на негоподнять. Он был и гадок ей запахом махорки, пропитавшим весь его подрясник, истрашен, страшен.

Она уже твердо знала, что будет. Она спала одна, в коридоре,возле двери в спальню барышни, а Юшка уже отрубил ей: "Приду. Хоть зарежь,приду. А закричишь — дотла вас сожгу". Но что пуще всего лишало ее сил,так это сознание, что совершается нечто неминучее, что близко осуществление страшногосна ее, — в Сошках, про козла, — что, видно, на роду написано ейпогибать вместе с барышней. Уже все понимали теперь: по ночам вселяется в домсам дьявол. Все понимали, что именно, помимо гроз и пожаров, с ума сводилобарышню, что заставляло ее сладко и дико стонать во сне, а затем вскакивать стакими ужасными воплями, перед которыми ничто самые оглушительные удары грома.Она вопила: "Змий эдемский, иерусалимский душит мя!" А кто же этотзмий, как не черт, не тот самый козел, что входит по ночам к женщинам идевушкам? И есть ли что-либо в мире более страшное, чем приходы его в темноте,в ненастные ночи с немолчными перекатами грома и отблесками молний по чернымиконам? Та страсть, та похоть, с которой шептал Наташке проходимец, была тоженечеловеческая: как же можно было противиться ей? Думая о своем роковом,неминучем часе/сидя ночью на полу в коридоре, на своей попонке, и с бьющимсясердцем вглядываясь в темноту, прислушиваясь к каждому малейшему треску ишороху в спящем доме, уже чувствовала она первые приступы той тяжкой болезни,что долго мучила ее впоследствии: внезапно возникал зуд в ее ступне, проходилапо ней острая, колючая судорога, гнула, крючила все пальцы к подошве — ибежала, изуверски, сладострастно крутя жилы, по ногам, по всему телу, вплоть доглотки, до того момента, когда хотелось вскрикнуть еще неистовее, ещесладостнее и мучительнее, чем вскрикивала барышня…

И неминучее свершилось. Юшка пришел — как раз в страшнуюночь конца лета, в ночь под Илью Наделящего, древнего Огнеметателя. Не былогрома в ту ночь, и не было сна у Наташки. Она задремала — и вдруг, как оттолчка, очнулась. Было самое глухое время — она поняла это своим безумноколотившимся сердцем. Она вскочила, глянула в один конец коридора, в другой: совсех сторон вспыхивало, воспламенялось, трепетало и слепило золотыми ибледно-голубыми сполохами молчаливое, полное огня и таинств небо. В прихожейпоминутно делалось светло, как днем. Она побежала — и остановилась каквкопанная: осиновые бревна, давно лежавшие на дворе за окном, ослепительнобелели при вспышках. Она сунулась в зал: там было одно окно поднято, слышалсяровный шум сада, было темнее, но тем ярче сверкал огонь за всеми стеклами,мраком заливалось все, но тотчас же опять вздрагивало, загоралось то там, тотут, — и мелькал, рос, трепетал и сквозил на огромном, то золотом, тобело-фиолетовом небосклоне весь сад своими кружевными вершинами, призракамибледно-зеленых берез и тополей.

— На море, на окияне, на острове Буяне… —зашептала она, кидаясь назад и чувствуя, что совсем губит себя колдовскимизаклинаниями. — Там лежит сучнища, серая рунища…

И лишь только сказала эти первобытно-грозные слова, какувидала, обернувшись, Юшку, с поднятыми плечами стоявшего в двух шагах от нее.Озарилось лицо его молнией — бледное, с черными кругами глаз. Неслышно подбежалон к ней, быстро обхватил ее длинными руками за талию — и, сдавив, одним махомкинул сперва на колени, потом навзничь, на холодный пол прихожей…

Пришел к ней Юшка и на следующую ночь. Ходил и еще многоночей, — и она, теряя сознание от ужаса и отвращения, покорно отдаваласьему: и думать не смела она ни противиться, ни просить защиты у господ, удворни, как не смела противиться барышня дьяволу, по ночам наслаждавшемуся ею,как, говорят, не смела противиться даже сама бабушка, властная красавица,своему дворовому Ткачу, отчаянному негодяю и вору, сосланному, в конце концов,в Сибирь, на поселение… Наконец наскучила Наташка Юшке, наскучил и Суходол — ион так же внезапно исчез, как внезапно и явился.

Через месяц после того она почувствовала себя матерью. А всентябре, на другой день по возвращении молодых господ с войны, загорелся идолго, страшно пылал суходольский дом: исполнилось и второе ее сновидение.Загорелся он в сумерки, в проливной дождь, от молнии, от золотого клубка,который, как говорила Солошка, выскочил из печки в дедушкиной спальне ипомчался, подпрыгивая, по всем комнатам. А Наталья, которая, увидав дым иогонь, со всех ног бежала от бани, — от бани, где она проводила целые днии ночи в слезах, — рассказывала потом, что наткнулась она в саду накого-то, одетого в красный жупан и высокую казацкую шапку с позументом: он тожебежал со всех ног по мокрым кустам и лопухам… Было ли все это или толькопомерещилось, Наталья не могла ручаться. Достоверно только то, что ужас,поразивший ее, освободил ее от будущего ребенка.

И с этой осени она поблекла. Жизнь ее вошла в ту будничнуюколею, из которой она уже не выходила до самого конца своего. Тетю Тоню свозилик мощам угодника в Воронеж. Дьявол после того уже не смел приближаться к ней; иона успокоилась, стала жить, как все, — расстройство ума и души еесказывалось только в блеске диких глаз, в крайней неряшливости, в бешенойраздражительности и тоске при дурной погоде. Была с нею у мощей и Наталья — и тожеобрела в этой поездке спокойствие, разрешение всего, из чего, казалось, уже нетвыхода. В какой трепет приводила ее одна мысль о встрече с Петром Петровичем!Как ни приготовлялась она к ней, представить ее себе спокойно она была не всилах. А Юшка, а ее позор, гибель! Но самая исключительность этой гибели,необычная глубина ее страданий, то роковое, что было в ее несчастии, —ведь недаром же почти совпал с ним ужас пожара! — и паломничество кугоднику дали ей право просто и спокойно глядеть в глаза не только всемокружающим, но даже и Петру Петровичу: сам Бог отметил их с барышнейгубительным перстом своим — им ли было бояться людей! Черничкой, смиренной ипростой слугой всех, легкой и чистой, точно после предсмертного причастия,вошла она в суходольский дом, возвратясь из Воронежа, смело подошла к рукеПетра Петровича. И только на мгновение дрогнуло ее сердце молодо, нежно,по-девичьи, когда коснулась она губами его маленькой смуглой руки с бирюзовымперстнем.