На рубежах южных (сборник) - Борис Тумасов

Отец Евдоким широко осклабился всем своим гнилым ртом.

– Да, а это ты, пожалуй, и в точку попал… – сказал он Петру, все смеясь. – Раньше богатства были у больших людей – теперь казаки их себе подбирают, раньше приказные черный народ мучили, теперь черный народ всех терзает, раньше воеводы да монахи водки сладкие пили да девок себе, какие поспособнее, отбирали, теперь к казакам все это переходит… И в самделе, разницы как будто большой не предвидится… А? – взглянул он, смеясь, на Петра.

Петр молча отвернулся: отец Евдоким становился все более и более тяжел ему. Как, чему тут смеяться, когда вся душа кровью исходит?…

От Казани, правым берегом Волги, ускоренными маршами шли ратные силы под командой окольничего князя Юрия Борятинского. Впереди головного стрелецкого приказа развевалось стрелецкое знамя: «дороги зеленые, а на нем вышить крест дороги алыя». Путь был чрезвычайно тяжел: от затяжного ненастья глиняные дороги раскисли невероятно, а кроме того, восставшие инородцы пользовались всяким случаем, чтобы из глухой засады осыпать царские войска дождем стрел и – бесследно исчезнуть в дремучих лесах. Воевода по приказу из Москвы захватил было с собой гуляй-городки, которые очень удобны, когда противник бьется только лучным боем, как крымчаки или ногаи, но здесь их не пришлось ставить ни разу: повстанцы разбегались от первого выстрела так, что их и не догонишь…

Войска шли в дело «с резвостью», как говорили тогда. Шли стрельцы с резвостью потому, во-первых, что жили в Казани много лучше, чем стрельцы астраханские и вообще низовые, были большей частью семейные люди, оседлые, зажиточные, которым всякие такие заводиловки были противны; во-вторых, потому, что большинство их были старообрядцы, а в воровском войске, верные люди сказывали, ехал сам патриарх Никон, на которого они смотрели с ненавистью и отвращением, как на вероотступника, который дерзнул в ослеплении гордыни своей проклясть не только их, но и святых угодников, крестившихся тоже двуперстно. А может, и потому обнаруживали стрельцы резвость, что в затылок им шли эти новые солдаты под командой иноземных офицеров. Офицеры-иноземцы никаких этих русских шуток не понимали и держали в своих частях такую дисциплину, что ни вдыхнуть, ни выдыхнуть. А за солдатами, совсем сзади, под охраной рейтаров колыхался и изнемогал обоз…

Симбирск был уже совсем близко. Окрестности были жутко безлюдны. Деревни были пусты совсем. Изредка виднелись по-над Волгой и по одевшимся в золото осени лесам черные пожарища от сожженных господских усадеб да местами шумно кружилось воронье вкруг повешенных. Впереди головного полка осторожно подвигались дозоры. И воевода – сравнительно молодой еще, с небольшой белокурой бородкой и с сухим нервным лицом – ехал при головном полке.

Рядом с ним задумчиво ехал князь Сергей Одоевский. Стремянной Приказ, в котором он служил, был оставлен в Москве для бережения великого государя. Но князь явился к царю и попросился на Волгу.

– Ну и без тебя там народу теперь хватит… – сказал царь. – Чего ты это?

– Отпусти, великий государь. Если Одоевским первое место в Думе боярской и на пиру царском, так им же первое место и в бою… – сказал князь.

Царь подумал.

– Ну, Бог с тобой, иди…

Князь горячо и крепко берег честь России, и принять участие в борьбе с ворами он считал своим долгом, но, может быть, все же больше всего тянуло его на Волгу потому, что хотелось ему в шуме бранном заглушить ту тоску лютую, которая, как змея, сосала его сердце, забыть Наташу Нарышкину, которая овладела вдруг всем существом его…

Впереди зашлепали по лужам возвращающиеся дозорные рейтары.

– Что такое? – остановив коня, крикнул воевода.

– Казаки вышли из Синбирского и идут нам насустречь… – донесли рейтары. – Впереди их валят черемисы видимо-невидимо…

– Стой!.. – крикнул князь.

Полки стали. Все понимали, что решительная минута близка. Князь приказал полковникам и стрелецким головам выстроить войска к бою и выжидать его приказаний… Все стихло. Впереди видны были дозорные рейтары, отходившее по полю к главным силам. За полями виднелся чуть вправо Симбирск, по слободам которого и по полю тревожно скакали всадники. Слева текла на север рыбная Свияга, а за ней, чуть подальше, легла широкая гладь текущей параллельно ей, но на юге, Волги. Вокруг красивые, все в золоте и в багрянце, холмы и опустевшие уже деревенские поля, – привольные, веселые, хлебородные места!

И вот вдруг из ближайшей рощи, от Симбирска, вывалила серая, тяжелая и нелепая орда низкорослых и шершавых инородцев. Они шли, как овцы, большим стадом и орали что-то сердитое и несуразное. Стрельцы прямо обиделись, что кто-то там осмеливается посылать против них такой сброд, и резвости в них еще больше прибавилось… Воевода с товарищами стоял на правом фланге, на взлобке, и тоже с улыбкой наблюдал диких воев, посланных против него. Он радостно чувствовал, как нарастает в его войске нетерпение ударить и смять всю эту дикую рвань, но он держал полки в покое.

Черемисы были уже не более, как в сотне шагов, и уже несколько стрел, не долетев, воткнулись острыми носами в мокрую глину навзлобке, где стоял воевода. В озлобленном, но тревожном галдении инородцев уже чувствовалось их смущение перед выдержкой и молчанием казанских полков. Князь подпустил их еще шагов на сорок и вдруг поднял свой шестопер.

Головной полк в оглушительном треске пищалей весь закрылся белым дымом, а когда дым чуть рассеялся, инородцы с ужасом увидели, как цветная лавина полка неудержимо движется на них, а с боков заскакивают рейтары. Враз все дрогнуло, и, побросав луки, сабли ржавые и рогатины, убитых и раненых, дикари в ужасе понеслись назад, к тихой, золотой роще.

Степан, стоявший с казаками вдоль опушки, скверно выругался.

– Баранье!.. И нас они эдак сомнут… – в бешенстве сказал он и, чтобы сбить черемис в стороны и очистить путь казакам, быстро двинул свои силы навстречу казанцам.

Он как-то всем своим существом чувствовал, что его триумфальное шествие по Волге, по дикому полю, подошло к концу и что прежние сомнения его, которые так долго держали его в нерешительности на Дону и потом на Яике, были основательны. Но теперь надо было не раздумывать, а действовать: смелость города берет!

– Вперед!.. – крикнул он. – Нечай!..

– Нечай!.. – заголосили казаки, бросаясь вперед. – Нечай!..

«Нечай» это был их новый ясак, сменивший старое «сарынь на кичку». Казаки объясняли мужикам: «а то у нас и ясак „нечай”, что вы не чаете царевича, а победим мы, и все вы увидите его на престоле…» Мужики одобрительно кивали головами, делая вид, что и они очень тонко все это понимают.

Закипела рукопашная: выстрелы мушкетов и пищалей, крики, визг грызущихся лошадей, лязг и стукотня сабель, пистолетные хлопки и неугасимое «нечай, нечай!..», которым казаки возбуждали себя. Казанские пушки ухали по подходившим воровским частям. Степан крошил передом. Казаки старались равняться по нем, как по маяку. И вдруг атаман опустил свою окровавленную саблю и с удивлением посмотрел на правую ногу. Из ноги бежала кровь: пуля вошла в мякоть, в икру. Не обращая внимания на боль, Степан снова бросился в сечу. Но по казачьим рядам сперва в непосредственной близи от него, а потом и дальше, точно ветер, пронеслось недоумение: атаман ранен!.. А говорили, что он ведун и что не берет его ни пуля, ни сабля!..