Радуга и Вереск - Олег Ермаков

— Верно ли про тебя сказывают, — продолжал пан, постукивая плеткой по сапогу из толстой рыжей кожи, — что, де, способен к игре?

Николаус исподлобья смотрел на него.

— Способен, — сказал он, сглатывая, — только не ведаю, где мои фигурки, доска.

Пан толстощекий вскинул брови.

— Какие фигурки?

— Деревянные.

— Ты, пан, не заговаривайся мне тут! — ответил толстощекий, смахивая рукой в меховой перчатке иней с усов. — Речь я веду к тебе о музыкальной игре.

— О лютне? — спросил Николаус.

— Во-о-о-т, — довольно откликнулся пан толстощекий, кивая. — Искусен?

Николаус ответил:

— Играть я научен.

— И хорошо. Твой час, пан, знать, пробил. Его величество жалует игрецов музыки, да и иных умельцев — стихи ли слагать либо красками малевать. Сейчас поедешь на пир к его величеству, разумеешь, пан?

Вислоусый приблизил лицо к узнику, и тот учуял винный дух.

— Только враг ныне не славит польское оружие!.. Хотя ты его и осквернил, как я слышал.

Он обернулся к другому пану, это был вахмистр Суздальский.

Николаус хотел сказать, что убил Александра в честной схватке, но промолчал.

— Но от него и несет псиной, — сказал вислоусый пан.

— Велим нагреть воды, пахолики его умоют, — откликнулся Суздальский.

— Добро, — сказал тот и велел Николаусу идти в возок.

И дверь темницы закрылась, Вржосек не успел ни слова сказать своим сокамерникам. Он забрался в возок с сеном и овчинной шкурой, накрылся ею. Возница повернул лошадь, гикнул, стегнул вожжами, и мимо поплыли призрачные дома зимнего замка под звездами и половинчатой луной. И это уже, конечно, был сон. Или очередной рассказ Иоахима Айзиксона про библейские края Тартарии. Возок скрипел и визжал полозьями, подпрыгивая на колдобинах, пахло лошадью, овчиной. А от изб наносило дымом, они вставали в лунное небо, как некие призраки. Видно, лес на дрова уже хорошо подвозили в замок, и это было главным признаком победы: дымы…

И вдруг сквозь морок происходящего Николаус прозрел знакомые очертания башен, стены. Сейчас покажется монастырь бернардинцев…

— Стой! — крикнул Николаус, но голос его был слаб. — Стой! — крикнул он громче.

И возница оглянулся.

— Стой! — повторил Николаус.

И возница натянул вожжи. Сзади подъехали всадники на лошадях, выдувающих лунные облачка из ноздрей.

— Куда мы едем? — спросил Николаус.

— На место твоего квартирования, пан. Что, забыл? — спросил Суздальский.

— К Плескачевскому?.. Да я же съехал оттуда!

— Но у него там мыльня, — сказал вахмистр.

— Чтобы умыться кровью, — откликнулся Николаус.

Вахмистр оглянулся на спутника.

— В самом деле, он же порубил сына пана Григория Плескачевского, — сказал Суздальский. — Не доброе получится. А куда же тебя везти, пан? Где переменить одежду? Омыться? И где твоя лютня?

Николаус отвечал, что везти его надо в другую сторону, в дом, где он начинал житье в замке, там найдется и какая-либо одежда у товарищей панцирной хоругви, правда мыльни нет.

— Ладно! Вот что! За одеждой мы пошлем пахолика, а сейчас едем прямо к тому, кто тебя, пан, и выручил.

И они поскакали дальше, но перед самой церковью монастыря бернардинцев свернули на мост через ров, дальше вдоль стены, мимо башен и мимо башни Veseluha, вниз и дальше вдоль стены, а с другой стороны тянулся ров с домами; на месте некоторых чернели пожарища. Пахло застарелой гарью. Под Соборной горой они свернули и начали подниматься на склон. Наконец остановились перед добротным домом с высоким забором.

Это был дом Викторина Владислава Глинки. Но самого пана Глинки сейчас в доме не было, он пребывал на пиру. Распоряжался его кривой племянник, на пир его не взяли. Вскоре закраснели факелы во дворе, застучал топор, и над мыльней полетел дымок. Впрочем, сильно топить не собирались, лишь немного воздух согреть да подтеплить воду. Николаус отказался даже в дом входить, сидел прямо в мыльне. Слуга принес ему чарку водки и хлеб с огурцом. Николаус собрался с духом и выпил. Вонзил зубы в ржаную грубую краюху да чуть не заплакал, как тот литвин перед смертью.

Но он был жив, жив…

Пахолик лил на его исхудавшее тело теплую воду, тер мочалкой с водой, смешанной с золой. Тем временем привезли и одежду. Она, правда, оказалась великовата. Но — чистая, без запаха, не драная. Николауса привели в дом, где горели лучины. Суздальский посмотрел на него, толстощекий пан подергал вислый свой ус и покачал головой.

— Чистый труп!

— Дайце яму мёду, — попросил Суздальский.

Принесли медовое питье. Николаус судорожно пил.

— А лютня? — вспомнил Суздальский.

— Там есть, — ответил толстощекий пан.

— Ну что, твоя милость? — спросил Суздальский, наклоняясь к нему.

Николаус взглянул на него исподлобья снизу и ничего не ответил.

— Как-то больно ты бледен, — сказал Суздальский.

— Надо дать вина, — посоветовал другой пан. — Кровь разогреть. Красного вина, вот что.

— Ёсць у склепе пана Віктарына Уладзіслава Глінкі чырвонае віно алі якое іншае?[278] — вопросил домашних Суздальский.

Здесь были двое слуг и пожилая служанка. Жена пана Глинки оставалась в своих покоях. Чырвонаго вина и никакого иного не оказалось, тогда снова решили попотчевать Николауса вместо лекарства водкою. Хотя Суздальский и сомневался. А второй пан настаивал. Кривой племянник сам поднес Вржосеку чарку. Николаус выпил обжигающей смоленской водки, выдохнул… Ему чудилось, от того выдоха лучины ярче вспыхнули. А перед глазами у него пошли радужные пятна. Как если бы он приблизил лицо к поверхности воды, над которой сияло солнце. Нет, еще не совсем приблизил, а только стремился к той чудесной поверхности, разгребал руками прозрачные слои, а там уже и не солнце горело, а круглилась луна над замком, и прямо по небу летел экипаж, кучер нахлестывал лошадиные крупы, карета мчалась стремительнее, поражая своим великолепием — еще бы, ведь то был королевский экипаж, — и вдруг он и врезался прямо в луну, да так крепко, что та развалилась, и на замок полетели ее куски, но осыпались они плавно, под музыку, что лилась из угла затхлой избы, прямо из-под паучьих лап. А стражникам в латах стало жарко, и они принялись стаскивать с себя доспехи, прислонив алебарды к стене. И музыка все лилась из избы на краю заснеженной Тартарии, то играл сам Давид, разве может быть лютнист искуснее, ваше высочество?

Косточкин подобрал сначала фонарик, потом посветил и нашел свою итальянку. Он еще не выключал фонарик некоторое время, словно намереваясь вернуться на эту ледяную лестницу…