Как блудный муж по грибы ходил - Юрий Поляков

Вернувшись тогда, в первый раз, от Веты, он долго сидел на кухне (якобы смотрел фильм), а сам думал о том, что все случившееся нужно прекратить сейчас же, обратить в какую-нибудь жестокую, обидную шутку, мол, просьба удовлетворена – и в добрый путь! При этом еще так улыбнуться, чтобы она обиделась, смертельно обиделась. В противном случае ничем хорошим это не кончится. Так говорил разум. Но тело, его подлое, вышколенное бегом и выдиетченное до юной стройности тело, ныло и попрошайничало: «Ну, еще один раз. Ну что тебе стоит! Я же еще ничего не почувствовало. Я хочу почувствовать, как ее руки научатся обнимать, губы целовать, а тело содрогаться от счастья! Ну что тебе стоит!»

«Хорошо, – согласился Башмаков с телом, – еще один раз. В крайнем случае – два…»

В субботу утром раздался телефонный звонок. Катя была в ванной – перестирывала гору белья, накопившегося за время неработоспособности «Вероники». Башмаков сидел на кухне. Все утро телефон звонил не переставая. Сначала он поговорил с матерью, интересовавшейся вестями от Дашки. Потом его долго терзала подъездная активистка по поводу домофонов:

– В конце концов, нужно провести тайное голосование. И пусть меньшинство подчинится большинству!

– Конечно, – согласился Олег Трудович, припоминая, что в истории как раз наоборот: большинство всегда подчинялось меньшинству.

Когда раздался очередной звонок, Башмаков, раздосадованный этой телефонной канителью, отозвался с раздражением:

– Алло!

– Это я, – сказала Вета взволнованно. – Ты можешь слушать?

– Могу.

– Я с папой улетаю на Кипр. На переговоры. Буду переводить. Вернусь в среду. Я страшно соскучилась.

– Я тоже.

– Пока!

– Пока…

– Это кто был? – спросила Катя, вдруг появляясь из ванной.

На все предыдущие звонки она, между прочим, не обратила никакого внимания.

– С работы, – буркнул Башмаков.

До среды оставалось достаточно времени, чтобы пораздумать о том, как теперь вести себя с Ветой. После тяжелых и продолжительных размышлений Олег Трудович решил изобразить некую невольную вовлеченность зрелого мужчины в вихрь девичьего легкомыслия. Так бывает на какой-нибудь офисной вечеринке, когда лихая соплюшка-секретарша поднимает из кресел пузатого чиновного мужчину и заставляет его вертеться-извиваться в неведомых и чуждых ему тинейджерских телометаниях. И он из вежливости, а также из возрастной философичности не сопротивляется.

В среду, едучи в банк, Олег Трудович вдруг подумал о том, что все теперь зависит от того, какие сегодня у Веты будут глаза. Вообще в отношениях между мужчиной и женщиной очень важна эта первая послепостельная встреча, а главное – первое послепостельное выражение глаз. У падшей студентки Кати в глазах появилось ожидание, исчезнувшее после свадьбы. У несчастной Нины Андреевны – нежный просительный укор. (Боже, за что же ее так жизнь измызгала?) В черных глазах Веты, караулившей Башмакова возле контрольно-пропускных стаканов, пылал восторг любви – болезненно-яркий, как ночная электросварка.

– Я была у врача, – шепнула она и крепко сжала протянутую руку. – Мне уже можно!

– Поздравляю.

– Знаешь, что мне сейчас хочется больше всего?

– Что?

– Поцеловать тебя у всех на глазах!

– Попробуй!

– Когда-нибудь попробую…

С утра Башмакова вызвали в Научно-исследовательский институт истории рыночных реформ в России (НИИ ИРРР), расположенный в красивом отреставрированном особняке XVIII века. Когда, разобравшись с неисправностью, он возвращал проглоченную карточку откормленному историку, тот возмущался, мол, никогда в этой стране не пойдут реформы, потому что даже импортную технику отладить не умеем. Да и вообще никаких реформ здесь нет и быть не может.

– Что же вы тогда изучаете?

– А-а… – махнул рукой историк, – знаете, как мы сами институт называем?

– Как?

– НИИ ИКРРР – Институт истории краха рыночных реформ в России…

Возле метро Башмаков купил рубиновую орхидею в прозрачной коробочке и спрятал в кейс.

– Осторожно – не помните! Это – серьезный цветок! – предупредила его цыганистая продавщица.

В банк он поспел к обеду.

– Нет, вы представляете, – возмущался, хлебая суп, Гена, – Малевича уже взяли в «Бета-банк»! Вице-президентом. Где справедливость?

– Боже мой, какая справедливость? – вздохнула Тамара Саидовна. – Ивана Павловича увольняют.

– За что?

– Юнаков сказал, что если Иван Павлович прослушивал вице-президента, то может и президента…

– Сволочь, – возмутился Игнашечкин. – Вета, твой отец в курсе?

– Понятия не имею.

Они сбежали сразу после обеда. В розовом джипе была автоматическая коробка передач, и правая рука Веты оказалась совершенно свободной. Совершенно! Они еле дотерпели до Плющихи. Потом Башмаков лежал, обессиленный, а Вета осторожно обследовала его тело, словно только что открытый ею остывающий вулканический остров.

– А здесь что ты чувствуешь?

– Щекотно.

– А здесь?

– А зачем тебе это?

– Я выучу тебя всего-всего. Научусь всему-всему. И ты не посмотришь больше ни на одну женщину. Хватит лежать! Я хочу учиться!

– Учиться, учиться и учиться! – согласился Башмаков.

Потом она благодарно изучала его лицо, волосы, губы…

– У тебя почти нет морщин, а волосы седые, как у папы… А знаешь, папа спросил, что со мной случилось. Он сказал, я очень изменилась…

– А мама?

– Мама… Ах, ну конечно, ты же про меня еще ничего не знаешь!

– Так уж и ничего?

– Почти ничего. Я пока для тебя только тело. Но это пока… Тебя когда-нибудь бросали?

– Да как тебе сказать…

– Значит, не бросали. А меня бросали. Когда отец бросил нас с мамой, мне было четырнадцать лет. Сначала я ничего не поняла, даже почувствовала в себе какую-то новую интересность. Вот, смотрите, идет девочка с горем! Ее отец ушел к другой женщине. Смотрите, как печальны ее красивые черные глаза! А потом начался кошмар. Ты представляешь себе, что такое остаться вдвоем с брошенной женщиной?

– Наверное, нет.

– Точно – нет! Мама ежеминутно сводила с ним счеты и обязательно в моем присутствии. Обязательно. Через меня она мстила ему насмерть. Она вспоминала, как на свадьбу его родственники подарили столовый набор, которым уже пользовались: на вилке был засохший томат. Она могла разбудить меня среди ночи и рассказать, как однажды, почувствовав от него запах чужой женщины, она решила проверить, изменял он или нет: растолкала его и заставила выполнять супружеские обязанности. И он – подлец, подлец, подлец! – выполнил-таки! И хорошо выполнил! Очень хорошо! Потому что не изменял. Он, пока был бедный, вообще ей не изменял. Потом она, спохватившись, плакала и просила у меня прощения. Но на следующий день за завтраком я ловила на себе ее ненавидящий взгляд, и она вдруг говорила: «У тебя его брови! Хищные и жестокие…»