Туманы Авалона - Мэрион Зиммер Брэдли

– Я вот уже сколько ночей покоя не знаю, все думаю о ночных сражениях…

– Ты, значит, мечтаешь о битвах, как все воины?

Ланселет вздохнул:

– Нет. Хотя, наверное, недостойно солдата непрестанно грезить о мире.

– Я так не считаю, – тихо отозвалась Моргейна. – Ибо зачем вы воюете, кроме как того ради, чтобы для всего народа нашего настал мир? Если солдат чрезмерно привержен своему ремеслу, так он превращается в орудие убийства, и не более. Что еще привело римлян на наш мирный остров, как не жажда завоеваний и битв ради них самих и ничего другого?

– Кузина, одним из этих римлян был твой отец, да и мой тоже, – улыбнулся Ланселет.

– Однако ж я куда более высокого мнения о мирных Племенах, которые хотели лишь возделывать свои ячменные поля в покое и благоденствии и поклоняться Богине. Я принадлежу к народу моей матери – и к твоему народу.

– Да, верно, но могучие герои древности, о которых мы столько говорили, – Ахилл, Александр, – все они считали, что войны и битвы – вот дело, достойное мужей, и даже сейчас на здешних островах так уж сложилось, что все мужчины в первую очередь думают о сражениях, а мир для них – лишь краткая передышка и удел женщин. – Ланселет вздохнул: – Тяжкие это мысли… стоит ли дивиться, Моргейна, что нам с тобою не до сна? Нынче ночью я отдал бы все грозное оружие, когда-либо откованное, и все героические песни об Ахилле с Александром, за одно-единственное яблоко с ветвей Авалона… – Юноша отвернулся, и Моргейна вложила ладонь в его руку.

– И я тоже, кузен.

– Не знаю, с какой стати я так стосковался по Авалону… я там жил недолго, – размышлял вслух Ланселет. – И все же, сдается мне, места красивее не сыщешь на всей земле, – если, конечно, Авалон и впрямь находится здесь, на земле, а не где-то еще. Думается мне, древняя друидическая магия изъяла его из пределов нашего мира, ибо слишком он прекрасен для нас, несовершенных смертных, и, значит, недосягаем, подобно мечте о Небесах… – Коротко рассмеявшись, Ланселет пришел в себя. – Моему исповеднику подобные речи очень бы не понравились!

– Неужто ты стал христианином, Ланс? – тихо фыркнула Моргейна.

– Боюсь, не то чтобы самым праведным, – отозвался он. – Однако вера их мнится мне столь безыскусной и благой, что хотелось бы мне принять ее. Христиане говорят: верь в то, чего не видел, исповедуй то, чего не знаешь; в том больше заслуги, нежели признавать то, что ты узрел своими глазами. Говорят, что даже Иисус, восстав из мертвых, выбранил человека, вложившего персты в раны Христовы, дабы убедиться, что перед ним не призрак и не дух, ибо воистину благословен тот, кто верит, не видя.

– Однако все мы восстанем снова, – очень тихо произнесла Моргейна, – и снова, и снова, и снова. Не единожды приходим мы в мир, дабы отправиться в Небеса или в ад, но рождаемся опять и опять, пока не уподобимся Богам.

Ланселет потупился. Теперь, когда глаза ее привыкли к полумраку, осиянному лунным светом, она отчетливо различала черты лица собеседника: изящный изгиб виска, плавно уходящий вниз, к щеке, длинную, узкую линию подбородка, мягкую темную бровь, спадающие на лоб кудри. И снова от красоты его у Моргейны заныло сердце.

– Я и позабыл: ты ведь жрица и веришь… – промолвил он. Руки их легонько соприкасались. Ланселет попытался высвободиться – и молодая женщина разомкнула пальцы.

– Иногда я сама не знаю, во что верю. Может статься, я слишком давно живу вдали от Авалона.

– Вот и я не знаю, во что верю, – отозвался Ланселет. – Однако на моих глазах в этой долгой, бесконечно долгой войне погибло столько мужей, и женщин, и детей, что мнится мне, будто я сражаюсь с тех самых пор, как подрос настолько, чтобы удержать в руке меч. А когда вижу я, как умирают люди, кажется мне, будто вера – это лишь иллюзия, а правда в том, что все мы умираем, точно звери, и просто перестаем существовать – точно скошенная трава, точно прошлогодний снег.

– Но ведь и снег, и трава возрождаются вновь, – прошептала Моргейна.

– В самом деле? А может, это тоже иллюзия? – горько промолвил он. – Сдается мне, что, пожалуй, во всем этом нет ни тени смысла: все эти разглагольствования о богах и Богине – лишь сказки, которыми утешают малых детей. Ох, Господи, Моргейна, с какой стати мы затеяли этот разговор? Тебе надо пойти отдохнуть, кузина, да и мне тоже…

– Я уйду, если ты того хочешь, – проговорила она, разворачиваясь, а в следующий миг задохнулась от счастья – Ланселет взял ее за руку.

– Нет-нет, когда я один, я во власти этих фантазий и горестных сомнений, и ежели уж они приходят, так я лучше выговорюсь вслух, чтобы услышать, что все это – сущее неразумие. Побудь со мною, Моргейна.

– Сколько захочешь, – шепнула она, чувствуя, как на глаза наворачиваются слезы. Она шагнула вперед, обняла его за талию; его сильные руки сдавили ей плечи – и тут же покаянно разжались.

– Какая ты маленькая… ох, я и забыл, какая ты маленькая… я мог бы переломить тебя надвое голыми руками, кузина… – Ланселет погрузил руки в ее волосы, распущенные под покрывалом; пригладил их, намотал пряди на пальцы. – Моргейна, Моргейна, иногда мне кажется, что ты – то немногое в моей жизни, что целиком и всецело – добро и благо: точно дева из древнего народа фэйри, о котором говорится в легендах, эльфийская дева, что приходит из неведомой земли рассказать смертному о красоте и надежде и вновь уплывает на западные острова, чтобы никогда уже не вернуться…

– Я никуда не уплыву, – прошептала Моргейна.

– Нет. – В углу мощеного дворика высился чурбан: на нем обычно сидели, дожидаясь лошадей. Ланселет увлек собеседницу туда.

– Посиди со мной, – попросил он и, смутившись, добавил: – Нет, это не место для дамы… – И вдруг рассмеялся: – То же самое можно было сказать и о конюшне в тот день… ты помнишь, Моргейна?

– А я думала, ты все забыл: после того как этот треклятый конь – вот уж сущий дьявол! – сбросил тебя на землю…

– Не называй его дьяволом. В бою он не раз и не два спасал Артуру жизнь; так что Артур скорее считает его своим ангелом-хранителем, – возразил Ланселет. – Злополучный то был день, что и говорить. Дурно обошелся бы я с тобою, кузина, кабы овладел тобою тогда. Часто хотелось мне молить тебя о прощении, чтобы услышать слова примирения из твоих уст и понять, что ты не держишь на меня зла…

– Не держу зла? – Моргейна подняла взгляд; голова у нее внезапно закружилась от нахлынувших чувств. – Не держу зла? Разве что на тех, кто прервал нас…

– Правда? – еле слышно откликнулся он. Ланселет обнял ее лицо ладонями, неспешно приблизил к себе и приник к ее устам. Моргейна обмякла, расслабилась, приоткрыла губы навстречу его поцелую. Ланселет, по римскому обычаю, был чисто выбрит; Моргейна ощущала щекой мягкое покалывание и теплую сладость настойчивого языка… Ланселет притянул ее ближе, едва ли не приподняв над землей. Поцелуй длился до тех пор, пока молодая женщина поневоле не отстранилась, чтобы отдышаться, и Ланселет негромко, изумленно рассмеялся.