Лакуна - Барбара Кингсолвер

В тот день я взяла все, что он собрал с полок, и, пока он наверху проверял, не осталось ли еще чего, засунула в большую кожаную сумку для писем. Сердце выскакивало у меня из груди; я не привыкла лгать. Но в тот день все же решилась. Когда он выглянул во двор, я почти закончила. Видели бы вы, что я бросила в ту бочку из-под дегтя: ненужные бумаги, рекламные приложения к газетам, целую корзину мусора из-под моего стола и так далее. И еще несколько гадких писем. Туда им и дорога.

Дневники мистера Шеперда я унесла к миссис Битл и спрятала в коробке с пряжей в платяном шкафу. Пускай сыщики приходят и обыскивают мою комнату, думала я. Им в голову не придет сунуть нос в коробку с нитками и спицами. Скорее всего, они просто не обратят на нее внимания. Я решила, что подержу их у себя до тех пор, пока мистер Шеперд не передумает. Или пока не потребуется доказательство, что он не сделал ничего дурного. Такой день не настал, хотя я по-прежнему не знаю, о чем он писал в тех блокнотах. Будь он жив, я никогда бы не отважилась прочесть его дневники.

Я не открывала их до возвращения из Мексики. Сперва у меня хватило духу лишь мельком заглянуть в блокнот, чтобы проверить даты и уточнить кое-какие сведения для достойного некролога. Но, разумеется, из этой затеи ничего не вышло, журналисты накропали собственный, так что мое любопытство долгое время оставалось неоправданным. Я время от времени просматривала дневники — страницу за страницей. Я то и дело возвращалась к ним, понимая, что эти записи не предназначены для моих глаз, и все же читала их. У меня было на то немало причин. Думаю, некоторые из них теперь ясны.

Поехать в Мексику предложила я. Правда, после того, как все обернулось, я предпочла об этом не распространяться. Но в тот момент, когда я это предложила, иного пути не было. После процесса он перестал писать — сказал, что навсегда. Вместо этого купил телевизор и целыми днями смотрел всякую ерунду. В четыре показывают «Мука на Луне» и так далее. Я по-прежнему приходила два раза в неделю, но на письма и отвечать не стоило. Меня заботили не его деньги: я нашла другую работу. Я могла бы оставить его, но боялась.

Однажды, разглядывая рекламное объявление, он заявил, что ему противно то, как теперь выглядит Америка. Диваны и кресла на маленьких заостренных ножках. Как женщина на высоких каблуках, добавил он, которая улыбается, хотя у нее ужасно болит спина. А эти лампы на столбах с металлическими абажурами воронкой! Кажется, будто тебя сейчас посадят на электрический стул. Ему не хватало красоты.

Я спросила, почему бы тогда не съездить в Мексику; пожалуй, она приятнее глазу. Он ответил, что поедет, если я поеду с ним. Думал, что я отстану. Но я согласилась: «Хорошо, сейчас позвоню в аэропорт». Что меня дернуло? Не знаю.

Он тогда уже очень изменился, даже внешне. Внутренний свет, который прежде горел в нем каждый божий день, потух. Мистер Шеперд целыми днями просиживал в кресле в старых серых брюках из фланели, курил и не отрываясь смотрел телевизор. Передавали «Капитана Видео», какую-то историю про подводную банду воров. Эла Ходжа схватили за горло и хотели утопить. Я спросила, поедем ли мы снова в Мериду: вроде бы ему там понравилось. Он ответил — нет, на Исла-Пиксол. Хотел понырять в океане; в детстве он это очень любил. Теперь я понимаю, что это был решающий момент. Учитывая все, что произошло. Я ни о чем не догадывалась. В отличие от него. Наверняка он отдавал себе отчет в том, что происходит.

Это было в апреле, чуть больше года спустя после процесса. В понедельник или четверг, потому что я приходила в эти дни. Прекрасный месяц, если вдуматься. В апреле даже метелка из перьев гнездо вьет. Но весенняя радость словно испарилась. После процесса у мистера Шеперда не осталось для меня работы, и я, не желая быть обузой, начала искать другое занятие. Вскоре я, к собственному потрясению, обнаружила, что никто в городе не хочет меня брать. Ни в канцелярии, хотя когда-то я в одиночку вела там все дела. Ни в библиотеке, где я помогала добровольно. Мне объяснили, что на государственную службу меня не возьмут из-за связи с враждебным элементом: об этом писали в газетах, и тут уже ничего не поделать. В педагогическом институте та же история. Спустя несколько месяцев поисков, что само по себе неприятно, знакомая из Женского клуба согласилась порекомендовать меня в качестве бухгалтера в универмаг «Рей». Должность маленькая, работать надо было только по утрам, в подвальном помещении, чтобы, не дай Бог, меня не увидели покупатели.

Справляться с трудностями мне не впервой. Мой отец говорил, что человек привыкает ко всему, кроме веревки на шее. Я верю, что так оно и есть. Но мистер Шеперд считал иначе. В нем крылся колодец отчаяния, и оно выливалось наружу, затапливало его дни, скрывая из вида будущее (если у него еще оставались надежды). Он говорил, что, если читателю так противны его книги, он не станет его мучить. Трудно было с этим спорить: приходившие письма по-прежнему нельзя было читать без содрогания. Зачем тратиться на марку лишь для того, чтобы излить желчь на чужого тебе человека? «Наших сыновей в Корее калечат и убивают коммунисты. И я очень рад, если один из них, Гаррисон Шеперд, голодает».

Его и раньше оскорбляли, и он терпеливо переносил брань. Но когда извращают твои слова, это убивает хуже яда. Он не мог говорить: теперь язык обратился в его врага. Слова заменяли ему все. Мне казалось, будто я стала свидетельницей убийства, подобно тому как при мистере Шеперде в Мехико убили его товарища. Только на этот раз тело оставили в живых.

Книги его не были запрещены; они просто исчезли. Власти заявили, что он умышленно ввел в заблуждение издательство, представив ложный аффидевит; следовательно, книга не выйдет, а автор должен вернуть аванс. Гаррисону Шеперду не оставалось ничего другого, как сидеть в гостиной и смотреть «Мука на Луне». Он признался, что Арти Голд его предупреждал. Иногда надвигающийся крах империи виден невооруженным глазом, и мистер Голд это заметил; теперь зеленая трава в наших краях уничтожена навсегда. Я ответила, что это вздор, трава снова пробьется сквозь асфальт и то, что не убьет, сделает нас сильнее.

Но я и сама понимала, что это напускная бодрость. Нигде ничего не происходило, любую инициативу тут же указом сверху рубили на корню. Женский клуб превратился в болото; единственное, что их теперь заботило, — бичевание пороков, будь то проступок кого-то из членов городского совета или крамола в школьном учебнике истории. Гарриет Табмен и Фредерик Дуглас детям не нужны, поскольку подают дурной пример. Сейчас везде так: взгляните на лица. У посетителей закусочных на Шарлотт-стрит угрюмые мины: каждый боится оказаться не таким патриотом, как сосед. В чем дело, сэр, у вас такое лицо, словно вы увидели коммуниста! За одно только это слово детям моют рот с мылом. Раньше его печатали в «Джиогрэфик», я сама в детстве читала статьи «Будни Украины» и так далее. Теперь же газетам и журналам тоже вымыли рот с мылом. Даже сейчас, спустя много лет после процесса над мистером Шепердом. Едва ли что-то изменится. В людях не осталось прежнего жизнелюбия. Можно уйти из Женского клуба, но за его пределами дела обстоят не лучше, и от этого уже никуда не деться.

В общем, в первой половине мая, после нашего с мистером Шепердом разговора, я отправилась посоветоваться с Артуром Голдом насчет поездки в Мексику. Мистер Голд одобрил наше решение. Сказал, что процесс пошел, и раз уж теперь у властей есть то, что они называют уликами против мистера Шеперда, то уголовное обвинение — лишь вопрос времени: подготовят необходимые документы и предъявят. Как только вынесут приговор, у него отберут паспорт. Мистер Голд удивлялся, почему они до сих пор этого не сделали. Сказал, чтобы мистер Шеперд поскорее уезжал, пока есть такая возможность.