Отправляемся в полдень - Яся Белая

Ворчит незло.

– Там были спящие, – говорю ему. Ой, как же руки затекли. И ноги! Свобода! Кайф! – А эта, с пружинками, пси-хо-лог, так ведь? Вот, не хотела дать мне их убить. Но я должна, понимаете. Вам же лучше будет. Все беды от спящих, факт.

– Откуда ж ты взялась такая, со спящими своими?

Киваю за окно. Из-за леса, мол.

Но дед понимает по-своему:

– И Демьяновки, что ль?

– Нет же, – головой верчу так, что как не открутилась, – из Залесья. Наша с бабой Корой и Тотошкой холщина пятая от базара.

Дед смотрит с жалостью, гладит по голове.

– Эх, касатонька, не вовремя ты того, – приставляет большой палец к голове, растопыривает ладонь, крутит у виска и присвистывает: – У нас сейчас оптимизация, нормальных специалистов нет. Разбежались все. За зарплату-то такую дурков терпеть! А что были – в городе сёдни. Совещаньеце у них, один Шумских здесь да я. Сейчас пойду кликну его. Какой-никакой, дохтур, хоть и шумских на всю голову сам.

Уже никто не страшен, накатывает усталость и клонит в сон. Вытягиваюсь на нарах и бормочу:

– Ты хороший, Петрович.

– И ты, касатонька.

Он гладит меня по голове.

– А меня ведь уже раньше другой дед спас, там, – показываю пальцем за плечо, где лес. – Первый правильный, которого я тогда увидела. Только злой, ругался всё. И вонял луком. Карпычем звали.

Петрович качает головой, это умиряет меня совсем.

– Отдыхай, красавица, – он забрасывает мне волос за ухо, треплет по макушке. Бредёт прочь, ногами шоркает, у двери останавливается только, говорит глухо: – Только он добрый, этот Карпыч твой, раз спас.

– Не, он злой, ругается. Только не любит, когда слабых обижают. И пса своего искал, Барбоса. Странный.

Петрович уходит. А я перебираюсь на подоконник и смотрю на облака. Вижу в них Тотошку и становится… невыносимо…

Хочу домой. Пусть скорее этот шумный осмотрит меня. А Петрович отпустит, зуб даю.

***

Сегодня Карпыч доволен. Телеграфировали, что начальник его деятельность оценил высоко. Того начальника Карпыч никогда не видел и даже не знает, есть он или это придумка тех, что за телеграфом сидят. Иногда начальник сердит, иногда благостен, но никогда – неравнодушен. Профессионал. Во!

Телеграф – у платформы. В будке. Как работает – неведомо. Но оживает раз в две луны, и ну строчить. Тоже по-старому, как газеты те. Телеграфов таких, поди, уже нет. А этот, вон, всё живёт, трудяга.

Карпыч садится у окна и говорит:

– Будем, Серёга, праздновать. Раз начальство хвалит.

– Давай, – говорю. Достаю из синтезатора самогон и разливаю по замусоленным алюминиевым кружкам.

Пристраиваюсь на нарах, стула-то другого нет.

– Ну, бывай, – говорю.

– Бывай, – отзывается он.

Выпивает махом, крякает, занюхивает рукавом.

– Эх, хороша!

Не спорю, хотя дерьмо ещё то. Но зато щаз начнётся. Щаз Карпыч тайны пойдёт выбалтывать, сокровенным делиться.

Так и есть. Лезет во внутренний карман. Достаёт снимок. Затёртый. Едва различимый. Вот, мол, гляди. Гляжу. Девчонка – чёлка до бровей, взгляд дерзкий, глаза светлые. Цвет теперь не различить. А вот волосы – даже на этой измятой фотке – неприличные. Розовые.

Морщусь.

– Твоя?

Он мотает головой:

– Найдёнка. Я её из Подземелий Шильды вытащил. Барбоса искал, а на девчонку набрёл. Но это хорошо, что набрёл. За неё-то билет на «Харон» мне и дали.

И давай вещать. Что, дескать, машинист «Харона» сразу замечает, кто ради другого живот положить готов. И голубка шлёт. Белого, как облачко. Вот и к Карпычу такой прилетел. Билетик сияющий к ногам кинул. Он билет себе, а голубя – девчонке. Ей тогда голубь нужнее был.

– Я её выручил, она меня.

И почти улыбается, никогда его таким не видел. Рад, что он смог совершить добрый поступок. Нашёл в себе силы.

Теперь главное понять, где прячет билет.

***

Шумный такой бесшумный, что когда выскакивает прямо передо мной – пугаюсь, шарахаюсь, ору.

Уже задрыхла, а тут это чудо. Когда уже привыкну, что правильные – тоже страшные. Непросто такое в голове уложить, особенно, если двадцать лет жизни мечтал покорёженным стать. Покорёженным всё-таки легче, а на правильных у нас охота. Каждому хочется правильного и на цепь посадить. Потому что красивые. А тут – через одного – страшные. Только та, с пружинками, в лаборатории, и Леночка – смазливые.

Кароч, шумный страшный, что пипец. Худой – жердь жердью, шея – у цыплака толще, голова кожей обтянута, что та черепушка, глаза горят, волосёнки жиденькие.

Сидит, пырится и молчит.

Молчу тоже. Оно мне надо. Мне свалить бы отсюда.

Шумный отрывается от листов, на меня зыркает, ухмыляется. Зубы острые, вкривь и вкось, тяпнет – взбесишься.

– Ты, значит, у нас Леди из Ниоткуда, – говорит. Противный, будто выворачивает наизнанку и сейчас ковыряться будет.

Отползаю подальше, одеяло тяну. Ууу… аж холодом продрало, ну и таращится!

– Никакая не леди, – суплюсь. – И оттуда, из Залесья.

– И где оно, твоё Залесье?

Наклоняет голову, что та ящерка. Гундит так, что еле разбираю о чём?

– По Рубежу касается Цветущего сада, Весенней губернии.

– Весенней, значит.

– Так и есть. Весна там наглая, зелень всюду…

– Посмотри в окно, – обрывает шумный. – Ну же?

И только тут понимаю: лес жёлтый! Осень! Уже хуже. Если осень…

– То там за лесом – Болотная пустошь, Осенняя губерния, – бормочу. А мысль уже дальше бежит: там ещё неизвестно, что лучше – она или Подземелья Шильды?

– А если я скажу, что там, за лесом, хутор Грибной. А ещё дальше – село Демьяновка. И никакой Болотной пустоши или Цветущего луга и в помине нет?

– Как нет? – и зеньками – блым-блым.

Врёшь, гад. На «слабо» берёшь!?

– А так, Мария Юрьевна. Вы всё придумали. Это лишь посттравматический синдром, амнезия и замещение личности. Не очень приятно, но поправимо…

– Я не Мария! – уже злюсь. – Юдифь, слышите, Юдифь! Не смейте менять моё имя!

– Тише-тише, – он примирительно поднимает ладонь. Пальцы такие тонкие, что на свет можно косточки позырить. Жуть. Он бы в Залесье точно не выжил. – Конечно же, Юдифь! Персонаж книги Сергея Адова «Битва за розу», так? Этот текст, со слов вашего отца, даже в анамнез вписан.

Гляжу на него – и не врублюсь никак, кто из нас псих? Книга Адова? Книга только одна – Божественная. Это и говорю.