Не упыри - Светлана Талан

Так было чуть ли не каждый день. А как-то в августе мы вернулись с обеденного перерыва, и Петрусь начал над нами подтрунивать:

– Храбрые на Ласке кататься? Ну да, она добрая, ласковая, с ней и малый ребенок справится. А на Зоне не побоитесь?

Не знаю, кто дал такую кличку этой вороной кобыле, но она ей подходила. Зона была молодая, норовистая и подпускала к себе не каждого.

– Если ты такой смелый, сам на ней и катайся, – ответила я Петрусю.

– А я и катаюсь! А вот вы – трусихи!

– Это мы трусихи? – Маняша вызывающе подбоченилась. – Мы такие же, как и вы, парни. У нас равенство! Или не знал?

– Ну если равенство, так и садись верхом!

– И сяду! – Маняша гордо вскинула голову.

– Не слушай этого дурака, – тихо говорю я подруге. – Ты же знаешь, что эта кобыла еще и наполовину не объезжена.

– Я ему сейчас докажу, что девчата ничем не хуже парней! – во весь голос отвечает Маняша.

Не успела я и глазом моргнуть, как она лихо вскочила верхом на Зону. И в то же мгновение Петрусь хлестнул кобылу лозиной по крупу. Зона дико заржала, поднялась на дыбы, кинула задом, а Маняша перелетела через голову кобылы и упала, сильно ударившись.

– Сумасшедший! – завопили мы с Валей в один голос и бросились к подруге.

Подбежали к ней, спрашиваем:

– Как ты?

– Ничего вроде, – морщась от боли, отвечает Маняша. – Копчиком сильно ударилась…

– Ну что, накаталась? – хохочет Петрусь.

– Вот я тебе… – Маняша показала ему кулак.

– Что ты мне? Мамке пожалуешься?

– И пожалуюсь! – отрезала Маняша поднимаясь.

Наверное, они еще долго ссорились бы, как вдруг в селе ударили в колокол. Все бросили работу и повернулись в ту сторону. В небо поднимался столб черного дыма.

– Пожар! Кто-то горит!

Все, кто был на поле, побежали в село. И мы втроем тоже. Колоколом у нас всегда оповещали про пожар. Когда примчались на улицу, где горела хата, там уже было полно народу, люди ведрами таскали воду из колодца.

– Наша, наша хата! – отчаянно вскрикнула Маняша.

В самом деле: горело их жилье. Словно обезумев, Маняша заметалась в толпе. Заметила обоих своих младших братьев, но матери нигде не было видно.

– Где мама?! – расспрашивала она всех подряд, но женщину никто не видел, хотя она должна была оставаться дома, потому что только вчера вернулась из больницы, где лечила сердце. Когда пожар потушили, на пепелище нашли обгоревший труп. Скорее всего, маме Маняши стало плохо, когда она возилась у печи. Так она и умерла – с кочергой в руках.

Маняша сначала плакала, а потом замерла, словно окаменела.

– Теперь я уже никогда не смогу пожаловаться маме… – вдруг тихо сказала она, вытирая глаза платком.

После похорон вдовы возник вопрос: как быть с детьми? Жилья у них больше нет, родственников в селе тоже. Соседка вспомнила, что у нее где-то записан адрес двоюродной сестры их отца. Когда-то давно, еще до войны, она с мужем-военным приезжала в село погостить. Мать у Маняши была неграмотной, поэтому «генеральша», как ее сразу окрестили в селе, на всякий случай оставила свой адрес соседке. Женщина сразу же отбила на почте телеграмму в Москву, а на следующий день пришел ответ: «Ждите, скоро приеду».

И правда, через несколько дней приехала «генеральша». Чуть ли не все село бегало посмотреть на ее шелковое платье в красных цветах, стянутое на талии красным лаковым пояском. А обута она была в красные лакированные туфли с черной пряжкой и на высоких каблуках. Вид у нее был высокомерный, крашеные волосы все время падали на лоб и прикрывали густо накрашенные ресницы. А мне запомнился запах ее духов. От этой женщины пахло чем-то незнакомым и очень приятным.

Я была рядом с Маняшей, когда эта женщина, мельком взглянув на мою подругу, проговорила:

– Я приняла решение… – Бедная Маняша от напряжения больно стиснула мою руку. – Я забираю тебя в свою семью.

– Слава Богу! – вырвалось у соседки, стоявшей тут же.

– Будешь смотреть за моими детьми, – продолжала «генеральша». – У меня двое мальчиков, а няньке со стороны нужно платить. Ты будешь жить у нас, мы будем тебя кормить и одевать. Согласна?

– А братья? – дрожащим голосом спросила Маняша.

– Ну я же не солнце, чтобы всех согреть, – отрезала женщина. – И не такие уж они маленькие, чтоб не выжить в детском доме.

Маняша безутешно расплакалась, а вслед за нею жалобно заревели братья. Но что поделаешь? На следующий день Маняша выглядела бледной, как мел, ее глаза покраснели от слез, в них стоял страх перед неведомым будущим. Чтобы лишний раз не мучить младших, которые спали у соседки, Маняша поцеловала их, сонных, и на цыпочках вышла из хаты.

Я пошла проводить ее до автобусной остановки. Шли мы молча. Впереди – «генеральша», за ней – Маняша с обреченным видом, рядом с ней – я, а за нами тянулись соседи. Когда подошел автобус, Маняша не выдержала: припала к моему плечу, и мы обе расплакались.

– Не плачь, – сказала я. – Нельзя дорогу слезами поливать.

– Мне страшно, – прошептала подруга. И столько в ее словах было боли и отчаяния, что у меня заныло в груди.

– Все будет хорошо, – сказала я. – Ты будешь мне писать, а когда станем взрослыми, обязательно встретимся. Ладно?

– Ладно, – ответила Маняша и улыбнулась сквозь слезы. – А ты не будешь смеяться над моими ошибками? Ведь я всего четыре года проучилась.

– Да ты что, глупенькая?! Я буду рада любой весточке от тебя. Я никогда, слышишь, никогда тебя не забуду. И то яблоко, которым ты меня угостила, буду помнить всю жизнь! – поклялась я Маняше.

– Пора! – скомандовала «генеральша», когда автобус остановился рядом, обдав нас пылью.

Соседки молча смотрели на женщину.

– И не смотрите на меня так, – сказала «генеральша». – С голоду Маняша не помрет, это я вам обещаю.

Женщина подхватила чемодан, пропустила девушку вперед, а потом обернулась и уже из салона автобуса крикнула: «И я не генеральша, а всего лишь майорша, к вашему сведению».

Соседки ничего на это не ответили.

Братьев Маняши забрали в интернат, а от нее самой я не получила ни единого письма и так никогда и не узнала о ее дальнейшей судьбе. Но свое слово я сдержала. Я всю жизнь помнила ее замурзанное печной сажей личико, и нашу дружбу, и то яблоко…

Тем же летом отец достроил новую хату, и мы справили входины. По сравнению с нашей старой покосившейся хатенкой она казалась нам большой, просторной и светлой. Новенькие половицы приятно поскрипывали под ногами, словно напевали. Везде пахло краской и свежим деревом. Не успели мы нарадоваться на новое жилье, как сестра матери объявила: