Девять необычайных жизней принцессы. Гайя - Гислен Роман

Гава громко смеялась. Она ответила, что в её поступке нет ничего особенного; только завидев потрескавшиеся губы конкистадоров и их раздвоенные языки, Гава сразу поняла, что всё, что от неё требовалось, – намазать золото ядом лягушки и немного запачкать его. Все остальное доделала безумная жадность этих мужчин.

Работу завершил ягуар. Он оттащил все четыре тела к реке. Он не откусил от них ни кусочка – пусть этим занимаются кайманы и пираньи…

В ту ночь, после «праздника Четырёх», как впоследствии называли этот день яномами, Гонсало склонился над Гавой, разводившей огонь перед сном, и прошептал ей на ухо:

– Йа пихи иракема, Гага.

– Что же, друг мой. Ты помнишь, что это означает? – спросила она.

– Уверен, что да. Это означает: я заразился самым твоим существом, и часть тебя живёт и растёт во мне.

– А как это звучит на испанском? – спросила Гава.

– Te quiero, mi amor[1].

– Я тоже te quiero, мой большой белый усатый тапир! Видишь, и мы стали одержимыми! Хочешь, сегодня будем спать в одном гамаке? – спросила она.

– Я бы никогда не решился спросить…

Было ли всё дело в том, что той ночью с ним рядом была Гава, или же в пережитом за день, но только в ту ночь Гонсало не снились кошмары… Кошмары не возвращались ни в следующие дни, ни когда-либо ещё. С того дня он больше не вываливался из гамака, но вставал перед Гавой, чтобы вновь развести огонь и поблагодарить за то, что она заботится о нём, учит всему, что знает, как если бы он был «яномами тёпё», человеческим существом.

– Ты и есть такой, – смеялась светящаяся Гава. – Ты и есть человек, мой большой усатый тапир…

Анна Джонас

Глава 5

Галла

Ещё совсем немного, и солнце скроется за горизонтом. Затем наступит ночь, и я знаю, что она станет для меня последней.

Однако я ещё совсем молода. В конце концов, об этом говорят свежесть моего лица и гибкость ног. Я знаю, что за цифрами ничего не стоит. Время жизни нельзя исчислять днями, месяцами или даже годами. Нельзя. Время земного бытия тает от вычитания сил и надежды. Сегодня вечером я – старуха, на плечах которой лежит груз того, что ей уже не суждено прожить. Моё время подходит к концу, тогда как ваше ещё продолжается. По меньшей мере вы будете читать мою историю, что уже есть ценное утешение.

Поэтому я и хочу потратить последние часы на написание этих строк, поставить подпись под жизнью, что принадлежала мне, и – нисколько не сомневаюсь – либо она окажется полностью забытой, либо о ней сочинят ложь, чтобы услужить или польстить человеку, который хочет без разрешения отнять у меня возможность рассказать собственную историю. У меня мало и времени, и слов, чтобы описать жизнь, которая, полагаю, заслуживала большего.

Я появилась на свет из хладной утробы, и ничто после уже не могло согреть меня. Ни руки, заключавшие меня в объятия, ни дальние дали, в которых солнце сходит с ума и плавит тени. Моя мать, леди Мансвелл, была красива, подобно скульптурам из белого мрамора, которые покупают и ставят в вестибюли, чтобы поразить посетителей. Именно так и поступил мой отец, лорд Эдмунд Мансвелл. Он женился на моей матери, чтобы затем быстро забыть о ней, оставив запертой за дверями своего замка. И пусть их союз значительно увеличил его состояние и расширил связи, он также принёс лорду неудобства, вызванные моим появлением на свет. Я родилась девочкой, и потому была бесполезна. Обо мне тоже скоро забыли.

Меня доверили няням – таким же чопорным, как воротнички их серых платьев, и воспитателям, жёстким, как ивовые прутья, которыми они били меня по пальцам за малейшую ошибку. Изредка до меня доносились отголоски бала или охоты, но мне никогда не разрешали даже приближаться к ним. Я с детства сидела под домашним арестом, который, казалось, никогда не закончится.

Однажды меня привели к матери. Она ждала меня в своём будуаре. Мы жили под одной крышей, но уже успело пройти несколько месяцев с тех пор, как я в последний раз заглядывала ей в глаза. В её взгляде не было ничего, кроме глубокой скуки. И пусть я была слишком маленькой, чтобы сбежать от неё, я была достаточно взрослой, чтобы её ненавидеть.

Поджав губы, мать сказала, что отец уехал за океан и пришло время и мне отправиться в школу-пансион. Мои вещи уже упаковали, а во дворе ждала карета, которая должна была отвезти меня в новую жизнь. Мать встала, всколыхнув складки шёлкового платья, и ушла, не оглянувшись.

Жизнь в школе-пансионе почти ничем не отличалась от жизни в замке. Разве что нянек стало меньше, а воспитателей – больше. Были, конечно, другие девочки, но, признаться, они интересовали меня не больше роз, украшавших сад. Я просто старалась защититься от их шипов. Я умела жить только в одиночестве. Их смех, болтовня и горести лишь раздражали меня, как неприятный шум. Я держалась особняком, ела одна и предпочитала спать в самом укромном уголке пансиона.

Я была счастлива лишь в библиотеке, где мне разрешалось читать пока не погаснут свечи. В самом её сердце, пыльном и тихом, запертом за тяжёлыми дубовыми дверями, я начала путешествие в огромный мир, доселе скрытый от моего взора. Каждый день страницы книг открывали мне новые дороги, и я встречала мужчин и женщин, которых любила так, как никто и никогда не любил меня. Сердце моё открывалось, и, хотя я и не знала пока, чем хочу его заполнить, оно уже перестало быть мрачной клеткой, которой его хотели видеть окружающие, и стало просторным домом.

Я не могла даже представить, какой будет моя жизнь за стенами пансиона. Всеми силами я избегала этих мыслей, надеясь, что меня забудут в этой школе, ведь целой жизни не хватило бы, чтобы прочесть все книги её библиотеки. Другие девочки частенько ездили к родителям, а некоторые больше не возвращались. Я не задавала вопросов об их судьбе. И не завидовала им. В какой-то момент я начала думать, что женщина в шёлковом платье, что вычеркнула меня из своей жизни в день моего рождения, решила забыть обо мне, заперев в этих каменных стенах. Увы, я ошибалась. Одно-единственное письмо леди Мансвелл оторвало меня от чтения и втянуло в