Пагубные страсти населения Петрограда–Ленинграда в 1920-е годы. Обаяние порока - Светлана Ульянова

Стоит отметить, что по продажам легальной водки города значительно опережали деревню. Военный врач и один из лидеров антиалкогольного движения в 1920-е гг. Э.И. Дейчман (1889–1967), автор книги «Алкоголизм и борьба с ним» (1929 г.), утверждал, что «в 1927/28 гг. на душу населения в городах потреблено 0,74 ведра (15 бутылок), а в сельских местностях — 0,21 ведра (4 бутылки)». Факт распространения в деревне самогона, по его версии, не менял сути, и именно из-за города росло пьянство в деревне: «Если учесть и количество потребляемого на селе самогона, то и тогда душевное потребление в городах будет в 2 раза больше, чем на селе. Вот почему мы должны прежде всего начать борьбу с алкоголизмом в городе, который служит примером для села, а затем — бить алкогольного врага и в городе и на селе»[90].

Но не единой водкой успокаивали и развлекали себя горожане. Впервой половине 1920-х гг. наблюдался и бурный рост потребления пива, в котором власти иногда усматривали подходящую замену крепкому алкоголю. В Петрограде в 1922 г. оно составило 608 158 ведер, в 1923-м— 3 251 474 ведра, 1924-м— 4 641 589 ведер, 1925-м — 5 720 000 ведер[91]. Как правило, до 1925 г. пивоварением занимались предприятия потребкооперации (Петроградское единое потребительское общество — ПЕПО, позднее — Ленинградский союз потребительских обществ — ЛСПО), они же и продавали его через кооперативную сеть.

В практики потребления спиртного ленинградец включался с детских лет. В ходе обследования, проведенного среди 478 учащихся школ I ступени (11–14 лет) и школ фабрично-заводского ученичества (фабзавуча, 15–17 лет), выяснилось, что употребляют спиртные напитки из числа школьников 75,4 %, а из фабзавуча — 87,6 %. На вопрос «Кто толкает детей на пагубный путь алкоголизма?» давался неожиданный ответ: «Важнейшую роль играют родители, которые, сами того не сознавая, приносят ужасный вред здоровью своих детей, приучая их к пьянке». При этом детям школьникам «дает пить отец (33,7 %), мать (30,5 %), родственники (27,4 %), товарищи (8,4 %). Фабзайчатам же (более старшим) дает пить отец (20,1 %), мать (11,7 %), родственники (29,1 %), товарищи (22,9 %), сами пьют (16,2 %)». Таким образом, получалась характерная «алкогольная лестница»: «Сначала, в раннем детстве, угощают ребенка родители (отец и мать), затем родственники (в гостях), потом товарищи (в компании) и, наконец, молодежь начинает пить самостоятельно»[92]. При таких раскладах дети и подростки в основном потребляли спиртное дома или в гостях: «Из детей-школьников пьют дома 72,6 проц., в гостях — 41,1 проц., а из молодежи (фабзайчат) пьют дома — 59,1 проц., в гостях — 62,6 проц., в пивной — 12,3 проц. и в прочих местах — 2,4 проц.»[93], кроме того, широко распространен и наследственный алкоголизм. Медицинское обследование 1923 г. показало, что из-за пьянства родителей более 34 % молодых людей имели различные хронические болезни[94].

Если детям могли наливать дома, то многие взрослые мужчины из-за сварливых жен, кричащих детей, нервных соседей и других помех этой радости были лишены и сами старались уйти пить в другое место. Особенно эта идея привлекала, когда в кармане оказывались деньги и хотелось не просто выпить, но и «культурно посидеть». Нэп подарил для этого достаточно много возможностей. В центре открывались под новыми названиями различные питейные заведения, адреса которых еще сохранялись в памяти горожан. Вернулись и прежние вывески — «Кюба», «Данон» и др. Кстати, Н.П. Полетика отмечал, что цены там оставались сравнительно умеренными[95]. По ночам около них стояли вновь заполнившие улицы извозчики-лихачи, развозя подгулявших, а крики пьяных мужчин и женщин оглашали улицы.

Впечатления о новых питейных местах встречаем в воспоминаниях В.В. Шульгина, тайком вернувшегося в Ленинград зимой 1926 г. Один из его знакомых, также убежденный противник большевиков, организовал для него своеобразную экскурсию:

«— Хотите, я вам покажу еще для полноты впечатлений один бар? Вы не думайте, у нас „бары“ есть. Русских перерезали, но американские завели!

Пошли мы по Невскому и взяли направо, кажется, по Михайловскому. Словом, здесь в былое время была какая-то мирная не то кофейня, не то кондитерская.

Теперь не то. Сразу меня оглушил оркестр, который стоит самого отчаянного заграничного жац-банда. Кабак тут был в полной форме. Тысячу и один столик, за которыми невероятные личности, то идиотски рыгочущие, то мрачно пропойного вида. Шум, кавардак стоял отчаянный. Это заведеньице разместилось в нескольких залах. Но всюду одно и то же. Между столиками шлялись всякие барышни, которые продают пирожки или себя ad libitum[96]. Время от времени сквозь эту пьяную толпу проходил патруль, с винтовками в руках. Я заметил трех матросов, которые с деловым видом путешествовали из залы в залу.

— Что это? — спросил я.

— А это, видите ли, „внешкольный надзор“. У нас ведь доблестному воинству разрешено свободно, в неслужебные часы, куда хочешь. Но зато есть всегда и дежурные патрули. Они безобразников своих вылавливают и отводят. А впрочем, мы очень неудачно пришли. К величайшему сожалению, я не могу вам показать этого места во всей красоте. Тут редкий день обходится без колоссального скандала. А бутылки здесь заместо междометий. Летают! Оно, впрочем, и к лучшему. Просто не безопасно. Развлечения его величества пролетариата бывают иногда очень экспансивны и непосредственны. Но все же вы можете заключить, что если русский человек желает выпить, то ему в Ленинграде „есть куда пойти“»[97].

Пример «человека из ресторана» 1920-х гг. — Николай Эдуардович Валь, бухгалтер Сестрорецкого горисполкома. Газеты назвали его героем «Сан-Суси» и «Бара»: «…вот он стоит перед нами во всей своей дореволюционной неприкосновенности, крепкий, законченный и чуждый окружающему, как памятник на площади Восстания. Николай Эдуардович любит веселую ресторанную жизнь. Вино, женщины, официанты, ожидающие „на чай“, цыгане, лихачи веселенькие, застольные анекдоты и собутыльники, любящие выпить за „чужой счет“ — вот обстановка, в которой живет бухгалтер». После закрытия ресторана в 4 утра он «несется за город, к цыганам, где пьяные, пестрые женщины поют в нос о „ночах безумных, ночах бессонных“…»[98]. В результате он попался на растрате 3000 горисполкомовских денег.