Фиеста - Эрнест Хемингуэй

Послушай, Роберт, дорогой мой. Вот что я тебе скажу. Ты нерассердишься? Никогда не устраивай сцен своим дамам сердца. Постарайся. Потомучто ты не умеешь устраивать сцен и не плакать, а когда ты плачешь, тебе оченьжалко себя и ты не можешь запомнить, что говорит твоя партнерша. Так ты никогдани одного диалога не запомнишь. Ты постарайся не волноваться. Я знаю, этоужасно трудно. Но помни: это же во имя литературы. Мы все должны приноситьжертвы во имя литературы. Вот я, например. Я еду в Англию и не прекословлю. Всево имя литературы. Мы все обязаны помогать молодым писателям. Не правда ли,Джейк? Но вы не молодой писатель. А ты, Роберт? Тебе тридцать четыре года.Впрочем, для великого писателя это, по-моему, немного. Вспомните Харди.Вспомните Анатоля Франса. Он как раз недавно умер. Но Роберт считает, что Франсписатель неважный. Это ему его друзья французы сказали. Сам он не очень-тосвободно читает по-французски. Он не был так талантлив, как ты, правда, Роберт?Как ты думаешь, приходилось ему отправляться на поиски материала? А что,по-твоему, он говорил своим любовницам, когда не хотел жениться на них?Интересно, он тоже плакал? Ах, что мне пришло в голову! — Она хлопнула себя погубам рукой в перчатке. — Я знаю, Джейк, настоящую причину, почему Роберт нехочет на мне жениться. Меня только что осенило. Откровение сошло на меня в кафе«Селект». Какая мистика, правда? Со временем тут прибьют дощечку. Как в Лурде.Сказать, Роберт? Ну слушай. Это проще простого. Как это раньше не пришло мне вголову. Видите ли, Роберт всегда хотел иметь любовницу, и, если он на мне неженится, значит, у него была любовница. «Знаете, она больше двух лет была еголюбовницей». Понимаете? А если он на мне женится, как он всегда обещал, тогдасразу конец всякой романтике. Правда, я очень остроумно все это вывела? И таконо и есть. Посмотрите на него и скажите, что это не так. Куда вы, Джейк?

— Мне нужно зайти в бар повидать Харви Стоуна.

Кон поднял глаза, когда я выходил в бар. Он был оченьбледен. Почему он сидел тут? Почему он сидел и слушал все это?

Я стоял, прислонившись к стойке, и мне их было видно в окно.Фрэнсис все еще говорила, с ясной улыбкой, заглядывая ему в лицо каждый раз,как спрашивала: «Не правда ли, Роберт?» А может быть, теперь она этого неспрашивала. Может быть, она говорила что-нибудь другое. Я сказал бармену, чтомне ничего не нужно, и вышел через другую дверь. Выйдя, я оглянулся и сквозьдвойную толщу стекла увидел их за столиком. Она все еще говорила. Я переулкомпрошел до бульвара Распай. Мимо ехало такси, я остановил его и сказал шоферуадрес своей квартиры.

Когда я начал подниматься по лестнице, консьержка постучалав стеклянную дверь своей каморки; я остановился, и она вышла ко мне. Онапротянула мне несколько писем и телеграмму.

— Вот почта. И еще к вам приходила дама.

— Она оставила свою карточку?

— Нет. С ней был господин. Та самая, которая приходиласегодня ночью. Вы знаете, она оказалась очень милая.

— Она была с кем-нибудь из моих знакомых?

— Не знаю. Он никогда здесь не бывал. Он очень большой.Очень, очень большой. Она очень милая. Очень, очень милая. Ночью она, должнобыть, была немножко… — Она подперла голову рукой и стала раскачиваться взад ивперед. — Скажу вам откровенно, мосье Барнс. Ночью она мне не показалась такойgentille[3]. Ночью я была другого мнения о ней. Но поверьте мне, она очень,очень милая. Она из очень хорошей семьи. Это по всему видно.

— Они ничего не просили передать?

— Просили. Они сказали, что заедут через час.

— Когда они придут, попросите их наверх.

— Хорошо, мосье Барнс. А эта дама, эта дама не кто-нибудь.Немножко взбалмошная, может быть, но не кто-нибудь.

Консьержка, прежде чем стать консьержкой, держала ларек снапитками на парижском ипподроме. Ее трудовая жизнь протекала на кругу, но этоне мешало ей изучать публику в ложах, и она с гордостью сообщала мне, кто измоих посетителей хорошо воспитан, кто из хорошей семьи, кто спортсмен — словоэто она произносила в нос и с ударением на последнем слоге. Единственноенеудобство заключалось в том, что люди, не относящиеся ни к одной из этихкатегорий, рисковали никогда не застать меня дома. Один из моих друзей, весьманедокормленного вида художник, который, очевидно, в глазах мадам Дюзинель небыл ни хорошо воспитан, ни из хорошей семьи, ни спортсмен, написал мне письмо спросьбой выхлопотать для него пропуск, чтобы он мог пройти мимо моейконсьержки, если ему захочется заглянуть ко мне вечерком.

Я поднялся к себе, стараясь угадать, чем Брет пленила моюконсьержку. Телеграмма была от Билла Гортона с известием, что он приезжаетпароходом «Франция». Я положил почту на стол, пошел в ванную, разделся и принялдуш. Когда я вытирался, у входной двери послышался звонок. Я надел халат итуфли и пошел к двери. Это была Брет. За ней стоял граф. В руках он держал большойбукет роз.

— Хэлло, милый! — сказала Брет. — Вы не желаете нас принять?

— Пожалуйста. Я только что искупался.

— Вот счастливец — искупался.

— Только душ принял. Садитесь, граф Миппипопуло. Что будемпить?

— Не знаю, сэр, большой ли вы любитель цветов, — сказалграф, — но я взял на себя смелость принести вам эти розы.

— Дайте их мне. — Брет взяла букет. — Налейте сюда воды,Джейк.

Я вышел на кухню, налил воды в большой глиняный кувшин, иБрет сунула в него розы и поставила их на середину обеденного стола.

— Ну и денек выдался!

— Вы не помните, мы как будто условились встретиться в«Крийоне»?

— Нет. Разве мы условились? Значит, я была пьяна добесчувствия.

— Вы были совсем пьяная, дорогая, — сказал граф.

— Да. Граф был ужасно мил.

— Консьержка теперь в восторге от вас.

— Ну еще бы. Я дала ей двести франков.

— Какая глупость!

— Не свои, его, — сказала она, кивая на графа.

— Я решил, что нужно дать ей что-нибудь за беспокойствовчера ночью. Было очень поздно.

— Он изумителен, — сказала Брет. — Он всегда помнит все, чтобыло.

— Как и вы, дорогая.

— Фантазируете, — сказала Брет. — И кому это нужно?Послушайте, Джейк, вы дадите нам сегодня выпить?

— Доставайте, а я пока оденусь. Вы ведь знаете, где чтонайти.

— Как будто знаю.