Иван Грозный: "мучитель" или мученик? - Наталья Пронина

Однако, в отличие от великого князя, для коего Елена Глинская стала не только женой, но и как бы живым символом единения Руси, во имя которого отдал он столько сил, почти вся его аристократия отнеслась к выбору государя с откровенной враждебностью. В кругах столичной знати Елену сразу прозвали «чужеземкой» на русском престоле, а сам второй брак Василия — «великим блудом». Сохранившееся в летописях упоминание об этом старательно повторяет и Э. Радзинский, по привычке, правда, не объясняя, чем же вызвано было столь резкое неприятие. А причина оказывалась очень простой: все то же неуемное властолюбие, все то же упрямое нежелание поступиться личной спесью и амбициями перед нуждами всего государства. Историк пишет: вторичная женитьба Василия III привела к значительной «перегруппировке в составе великокняжеского окружения. Старомосковское боярство вынуждено было потесниться и уступить место северским служилым княжатам»[59]— новой родне государя… Ненависть к пришлым чужакам, «литвинам», была велика, ибо сильно поколебала жесткую, веками отлаженную систему местничества, которой за каждым знатным родом закреплялось его единственное место при государе, а значит — и власть, и доходы, делиться коими не хотелось никому…

Потесниться все же пришлось, и родовитая знать затаила злобу. Вчерашние удельные князья и их бояре слишком хорошо помнили еще былую вольницу, когда при малейшем несогласии с государем можно было гордо хлопнуть дверью и «отъехать» к другому, более щедрому и более покладистому. Вскоре к этой злобе прибавился и страх. Времена менялись стремительно, под уверенной рукой Василия III рушились последние удельные кордоны, а рождение у государя законного наследника окончательно поставило бы крест на любых попытках возвращения к прошлому.

Может быть, потому-то так явственно запомнилась отмеченная всеми летописями та небывало сильная гроза, прогремевшая над Русью 26 августа 1530 г., в день апостолов Варфоломея и Тита, когда Елена родила первенца, мальчика… Народ ликовал. Ликовал вместе со своим государем. Родился великий царь, говорили люди. Родился «Тит — широкий ум».[60]Но иных тот вещий гром заставил содрогнуться. Содрогнуться и задуматься…

Например, казанская ханша, узнав о рождении в Москве наследника престола, прорекла, обращаясь к русским послам: «Родился у вас царь, а у него двоя зубы: одними ему съесть нас (татар), а другими вас»[61]… Кого имела ввиду правительница Казани, понять нетрудно: даже родной брат Василия III — князь Юрий Дмитровский, который по всем законам должен был наследовать московский престол в случае, если брат-государь умрет бездетным и 25 лет этого ждавший, столь «обрадовался» появлению на свет царственного племянника, что даже не пожелал приехать на крестины младенца 4 сентября в Троицком монастыре… И здесь остается лишь догадываться, почему, столь мастерски живописуя прочие придворные склоки, Эдвард Радзинский оставил «за кадром» эти факты и свидетельства?

Но вернемся к Елене. Всего три года счастья было отпущено ей судьбой. Счастья трепетного, рвущегося, словно огонек свечи на ветру. Косые взгляды бояр, ехидное шушуканье по углам — все это нужно было выдерживать молодой женщине. Однако были малютки-сыновья.[62]И был государь, даже во время кратких отлучек из Москвы писавший Елене самые нежные письма, неизменно тревожась о ее здоровье и здоровье детей.[63]И Глинская не собиралась сдаваться, хотя знала, что ее погибели жаждут очень многие и многие готовы уничтожить сию же минуту вместе с сыновьями.

Наверное, княгине потребовались все душевные силы, весь неукротимый нрав, унаследованный ею от славных и гордых пращуров, чтобы устоять, когда все вдруг неожиданно оборвалось и могло вот-вот рухнуть. Но Елена не допустила этого, доказав, что все-таки «не одной красотою привлекала она сердце Василия».[64]

Государь неожиданно тяжело заболел и умер, едва успев благословить на царство трехлетнего сына Ивана. Как верно отмечает г-н Радзинский, еще «никогда Русь не знала такого малолетнего царя!». Однако далее идут слова, опять-таки весьма лишь приблизительно передающие реальные исторические события: «Правительницей стала его мать…» Да, Елена стала правительницей, но отнюдь не сразу после смерти супруга и вовсе не так просто, как это выходит у автора книги.

По закону она не имела права даже претендовать на звание правительницы — на Руси не существовало традиции и юридических норм передачи власти женщине. Как утверждают историки, руководствуясь именно этим правилом, умирающий Василий образовал при своем малолетнем сыне-наследнике регентский совет в составе семи знатнейших (и как он надеялся, наиболее преданных) бояр. Возглавлять совет назначен был уже достаточно известный нам князь Михаил Глинский, к коему перед смертью государь обратился с последней просьбой: «Пролей кровь свою и тело на раздробление дай за сына моего Ивана и за жену мою…»[65]Именно этот регентский совет и должен был править страной от имени Ивана вплоть до его совершеннолетия. Самой Елене предоставлялся лишь обычный вдовий удел, как это было издавна заведено на Руси.

Но… мать Ивана Грозного, видимо, просто не посчитала возможным довольствоваться только этим уделом. Действительно, «через полтысячи лет после легендарной княгини Ольги»[66]власть на Руси снова взяла в свои чуткие, сильные руки женщина. Вероятно, как и княгиня Ольга, она решилась пойти на это ради памяти своего мужа, дабы не погибло дело, коему служил он всю жизнь. А значит, ради будущего Руси. Ради будущего своего дитяти, которого тоже ждала лютая гибель, случись что худое со страной. И какая мать поступила бы иначе?..

…Назначенный Василием регентский (или опекунский) совет во главе с Михаилом Глинским, который создан был для того, чтобы «не допустить ослабления центральной власти»,[67]своей миссии выполнить не смог. «Передача власти в руки опекунов вызвала недовольство боярской думы (сильно натерпевшейся из-за пренебрежительного к ней отношения в годы правления Василия III и теперь пожелавшей взять реванш. — Авт.). Между душеприказчиками почившего государя и руководителями думы сразу возникли напряженные отношения. Польские агенты живо изобразили в своих донесениях положение дел в Москве: „Бояре там едва не режут друг друга ножами…“[68]»