Женщины в Иране, 1206–1335 гг. - Бруно де Никола

представлении монголов о своем прошлом. Возможно, самый значительный пример этого аргумента можно найти в роли легендарной Алан Коа, которая, как мы видели, являлась единственным связующим звеном между тюрко-кочевыми племенами и всеми монгольскими кланами. Все эти женщины проложили путь для процесса вовлечения женщин в жизнь общества после того, как монголы распространились по всей Евразии. Их роль не была фиксированной, поскольку она, по-видимому, постоянно адаптировалась к новым личностным, историческим и географическим обстоятельствам. Монгольские женщины были политически, экономически и коммерчески активны, имели единое религиозное мировоззрение, которое они принесли с собой из степей в монгольские владения на территории нового мира.

Женщины и политические вопросы в доимперские времена

Из ста женщин, которыми я владею, нет ни одной, которая бы мне действительно нравилась. У одной есть понимание, но я не повелеваю обликом ее рук и ног. У другой руки и ноги хороши, но я не повелеваю ее пониманием, и нет красавицы, которая была бы услужливой, искусной и обладала бы пониманием [Rachewiltz 1994,1: 92; Thackston 1998: 51].

Приведенные выше строки в «Джами’ ат-таварих» Рашид ад-Дин приписывает вождю кочевников дочингизидского времени Сарик-хану. Они, как представляется, изображают сценарий, в котором женщины активны и независимы до такой степени, что Сарик-хан, кажется, не может найти ни одной, которая олицетворяла бы идеал женщины как «услужливой, искусной и обладающей пониманием». Однако персидские источники иногда противоречат друг другу, когда речь заходит о событиях, связанных с женщинами в доимперской Монголии. Особенно это касается Рашид ад-Дина, у которого восхваления независимости и мужества монгольских женщин сопровождаются заявлениями о том, что монгольские мужчины при этом вынуждены были искать женщин покорных [Rachewiltz 1994, II: 791–794; Boyle 1971:168–169]. Это противоречие, намой взгляд, следует рассматривать как следствие конфликта интересов между персидским историком и его монгольским покровителем Газан-ханом и более общего процесса аккультурации монгольской элиты в рамках исламо-персидской культуры, происходившей в Иране во второй половине XIII — начале XIV века [Aubin 1995; Melville 2003]. На самом деле, всего за несколько абзацев до приведенной выше цитаты к Сарик-хану, после победы в битве над татарским племенем, обращается женщина (Табарай Каян) [Rachewiltz 1994,1:91; Thackston 1998: 51] из побежденного племени, говоря следующее: «Мы [татары] завоевали и высокое, и низкое. Если все станут малыми, почему бы и нам не стать малочисленными, а если все развалятся, почему бы и нам не развалиться на куски?» Другими словами, она говорит о том, что каждый может пострадать от перемены судеб [Rachewiltz 1994,1: 91][46]. По словам Рашид ад-Дина, Сарик-хан ответил: «„Эта [побежденная] женщина говорит правду“, и по этой причине он [Сарик] перешел под защиту другого хана» [Rachewiltz 1994, I: 91; Thackston 1998: 51][47]. Так, всего в нескольких абзацах мы видим два совершенно разных подхода к отношениям мужчин к женщинам, исходящих от одного и того же человека. Первый — это несколько «мачистская» жалоба на женщин как пол, тогда как второй — неявное признание мудрости конкретной женщины, происходящей из другого, побежденного племени. Представлены два различных представления о политическом участии женщин, что служит неплохой иллюстрацией трудностей, сопряженных с интерпретацией источников при рассмотрении роли женщин в политических делах монголов.

В доимперской Монголии — то есть до коронации Темучина как Чингисхана в 1206 году — действия и роли как его матери Оэлун, так и первой жены Бортэ описываются как решающие факторы в обеспечении политического превосходства Темучина в степях в конце XII века. Однако монгольская женщина, которую первой упоминают источники, причем она не просто упоминается по имени, но и описываются различные аспекты ее жизни, — это некая Нумулун. Она представлена как мать Кайду, шестого предка Чингисхана и первого монгольского вождя, который, по-видимому, объединил различные монгольские племена [Rachewiltz 2004: 284]. Несмотря на путаницу с именем ее мужа [Там же: 283–284], все источники сходятся относительно ее имени и в том, что она была матерью Кайду. Ее историю с особым интересом описывает Рашид ад-Дин. Когда ее муж умер, восемь ее сыновей (или семь, согласно «Тайной истории монголов») женились и уехали в качестве «зятьев» с семьями своих невест, оставив ее в одиночестве [Rachewiltz 1994,1: 229; Thackston 1998: 119]. Впрочем, о том, долго ли она оставалась одна, нам неизвестно; нет сведений о том, что Нумулун (или Монолун) снова вышла замуж, мы знаем, что она по-прежнему занималась семейным имуществом и пастбищами. На самом деле не было бы ничего странного в том, что женщина оставалась одинокой после смерти мужа [Rossabi 1979: 160].

Нумулун сыграла важную роль в переговорах в условиях неустойчивого политического равновесия в степях. Рашид ад-Дин упоминает, что группа джалаирских монголов избежала уничтожения после кампании против них, проведенной китайским императором [Pelliot, Hambis 1951: 65–66]:

Семьдесят из них[48] [джалаиров] бежали со своими женщинами и детьми и пришли на территорию Монолун [Нумулун], жены Дутум Мена. Поскольку они страдали от голода, они вырвали из земли и съели корни растения под названием сюдюсюн, которое употребляется в пищу в том регионе. От этого поступка место, где сыновья Монолун гоняли своих коней, стало «ямчатым» и неухоженным. Монолун спросила: «Зачем творите такое?» Тогда они схватили Монолун и убили ее [Rachewiltz 1994,1: 230–231; Thackston 1998: 119].

Это указывает на роль Нумулун как высшего политического арбитра семейной и общественной группы: она не только занималась управлением материальными благами, но ее вмешательство требовалось и по отношению к враждебным племенам. Так случилось, что она не смогла нейтрализовать агрессию и в результате была убита. Неожиданное прибытие джалаиров могло стать причиной того, что мы не находим конкретных упоминаний о каком-либо сопротивлении со стороны Нумулун. Повествование Рашид ад-Дина становится несколько запутанным, когда речь заходит о судьбе этой группы джалаиров и мести сыновей Нумулун [Rachewiltz 1994,1: 230–231; Thackston 1998:119–120]. Как бы то ни было, только один из сыновей Нумулун (Кайду) остался в живых после схватки, в то время как мужчины семидесяти джалаирских семейств были убиты, а их женщины и дети отданы Кайду в рабство: «С того дня и по сей день члены этого рода стали наследственными рабами и достались Чингисхану и его потомкам» [Rachewiltz 1994,1:231; Thackston 1998:119][49]. Убийство Нумулун оставалось в сознании монголов по крайней мере до начала жизни Чингисхана, когда было сказано, что

[Нягучяр][50] и несколько всадников отправились в место под названием Олягяй Булак в окрестностях Саари Кяхара, юрты Чингисхана, чтобы украсть живность из дома Джучи