Великий любовник. Юность Понтия Пилата - Юрий Вяземский

— Ужас! Ужас! — дважды воскликнул Вардий. Затем, не отнимая рук от лица, попятился и упал на скамейку, будто споткнулся об нее. И словно от этого удара и падения руки его отбросило от лица, они упали на колени, и Гней Эдий еще дважды воскликнул: — Ужасно! Ужасно!

И, глядя на меня выпученным, остановившимся взглядом, заговорил, чередуя короткие, иногда не связанные между собой фразы клочками стихов:

X.

Аттис сходит с ума, ему мнится, что рушится крыша;

Выскочил вон и бежать бросился к Диндиму он.

То он кричит: «Уберите огонь!», то: «Не бейте, не бейте!»,

То он вопит, что за ним фурии мчатся толпой…

Потом, через десяток лет, он это напишет… А тогда, сразу после… после этого!.. он пришел ко мне и ни слова не сказал. Но выглядел совершенно безумным. Озирался по сторонам и как-то странно взглядывал именно на потолок. А когда я попытался расспросить его о том, что случилось, вдруг крикнул: «Помолчи! И погаси светильники! Дай молча посидеть с тобой!»… Так мы долго сидели друг против друга в полутьме. Но лицо его словно подсвечено было каким-то фиолетовым светом. И на этом лице… Потом он это тоже опишет и вставит:

…так мощный

Низко подрубленный ствол, последнего ждущий удара,

Пасть уж готов, неизвестно куда, но грозит отовсюду.

Так же и Мирры душа от ударов колеблется разных

Зыбко туда и сюда, устойчива лишь на мгновенье….

А потом встал и ушел. И я понял, что за ним ни в коем случае нельзя идти…

— Казалось бы, сколько всего претерпел! — после небольшой паузы продолжил восклицать Вардий. — Уже давно уговорил себя и взрастил свою благожелательную любовь! Но тут не выдержал и совсем спятил. Днем метался вокруг усадьбы, как…У него не нашел. А у Тибулла есть точные строки:

Ныне мечусь, как по ровной земле под мальчишечьей плетью

Неугомонный волчок, пущенный ловкой рукой…

Да, так и метался, не разбирая дороги. Я сам наблюдал издали.

Я не знал, что с ним произошло, не мог понять, что с ним творится и как мне ему помочь… Я выждал несколько дней и ворвался к нему в дом. Но он встретил меня уже не безумным, а каким-то… Не знаю, как описать… Однажды я видел, как трех рабов вели на распятие. Один из них меня поразил своим видом. Он всматривался во встречных людей и как-то странно им улыбался… Вот так и он, когда я вошел, ухмыльнулся мне похожей глуповатой, какой-то будто оскаленной улыбкой и тут же рассказал, как несколько дней назад зашел к Юлу Антонию и увидел, как, разложив Юлию — он и тут назвал ее Госпожой, а не Юлией! — разложив ее на кухонном столе… Ну, в общем, описал всю сцену.

Я растерялся. Я многого ожидал от Юлии и тем более от Юла Антония. Но не такого же свинства по отношению к моему несчастному другу!

«Неужели ты теперь не понимаешь?!» — гневно начал я. Но тут же осекся, увидев, что лицо у Феникса скорчилось от боли… Будто его тоже уже разложили и стали вколачивать первый гвоздь, в руку…

«Понимаю, — тихо сказал он. — Всё понимаю…Но я горю, Ту-тик. Падаю и горю. Не в моих силах остановить этот огонь».

Гней Эдий вскочил со скамьи, расставил ноги и, выставив вперед левую руку ладонью вперед, а правой ожесточенно жестикулируя, то поднимая ее, то опуская, то щелкая пальцами, то сжимая в кулак, то указывая на меня перстом, принялся восклицать и декламировать:

— Огонь!.. Он у некоторых поэтов описан. Вот, например, у Вергилия:

…По-прежнему пламя бушует

В жилах её, и живет в груди сокрытая рана.

Жжет Дидону огонь, по всему, иступленная, бродит

Городу, словно стрелой уязвленная дикая серна…

(на «сокрытой ране» Вардий щелкнул пальцами)… У Тибулла тоже есть нечто похожее… Но Феникс, падая и сгорая, видимо, хорошо изучил и запомнил эти огненные страдания и потом внес в их описание новые краски. Во-первых, он установил, что мучительный огонь является со стороны:

Словно бы кто подложил огня под седые колосья

Или же лист подпалил и сено сухое в сеннице…

…(тут Вардий сжал руку в кулак)… Во-вторых, он подчеркнул, что этот огонь разжигает внутри нас безумие:

Всё как огонь смоляной, как пишу для страсти безумной

Воспринимает…

И главное открытие! Он обнаружил, что этот мучительный, безумный огонь мы сами в себе раздуваем:

Царь одризийский меж тем, хоть она удалилась, пылает

К ней; представляет себе и лицо, и движенья, и руки,

Воображает и то, что не видел, — во власти желаний

Сам свой питает огонь! …

(тут Вардий указал на меня пальцем).

Гней Эдий оглянулся на скамью, будто собирался вновь на нее опуститься, но вместо этого метнулся ко мне, схватил меня за обе руки, за запястья, и, заглядывая мне в глаза, зашептал:

— Представляешь?! Через день я увидел его на лошади рядом с Юлом Антонием. Они возвращались с конной прогулки. Не веря своим глазам, я спрятался за деревом. Юл поехал дальше, а Феникс спешился возле своей виллы. Я кинулся к нему: «Как ты можешь?!» А он мне в ответ, ранено улыбнувшись:

«Не могу, Тутик. Не могу ее не видеть. Потому что, когда я ее не вижу, меня начинает так жечь, что я на стену лезу. А видеть я ее могу только с Юлом».

«А ревность?»

И ОН:

«Вот-вот. Чтобы не задохнуться от ревности, мне нужно как можно чаще их видеть. Ведь когда они вместе со мной… Ну, ты понимаешь… По-прежнему как брат с сестрой. Ни разу, ни взглядом, ни жестом… Мне теперь начинает казаться, что всё мне привиделось, будто в кошмаре. Что Юла я застал с какой-то другой женщиной, на нее очень похожей, с грязной развратной девкой».

…Наверное, тот раб, которого вели на распятие и который всем улыбался, тоже убеждал себя в том, что всё происходящее с ним — лишь видение и кошмар.

Я больше не задавал Фениксу вопросов и при встрече с ним избегал упоминать о Юле и о Юлии.

Прошел почти месяц. И помню, когда мы возвращались с поминального пира, посвященного памяти умершего в том году Горация, и я, дабы почтить тень усопшего, стал восхвалять его изысканную поэзию — на тризне я молчал, там другие Горация славили, — Феникс вдруг резко остановился и гневно воскликнул:

«Изысканная — может быть. Но поверхностная! Потому что, прикрывшись «умеренной» и «благожелательной» любовью, он в глубину любви побоялся проникнуть! В эту пропасть решился заглянуть только Катулл. Он потому и умер так рано. И перед смертью написал:

Как, неужели ты веришь, чтоб мог я позорящим словом

Ту оскорбить, что милей жизни и глаз для меня?

Нет, не могу! Если б мог, не любил так проклято