Его первая любовь - Кристиан Гречо

Классная увела его в учительскую, села за стол, а ему указала на стул — садись, мол. Журка гордился тем, что работает. Он не сказал, что частенько ему приходится заменять отца, но объяснений и не потребовалось, учительница сама обо всем догадалась. А вот то, что это в действительности наказание, из Журки пришлось клещами вытягивать. Классная начала поправлять волосы. Если верить отцу, волосы ее были такими же еще в ту пору, когда он сам у нее обучался, но Журка-то видел фотографии: нет, не так, на тех фотографиях была изображена молодая женщина с длинными волосами.

— Ну что ж, грех возражать, — сказала классная, — ты заслужил наказание.

Журка рассмеялся:

— Все лучше, чем если б били.

— Хватит дурачиться, — сказала классная руководительница и знаком дала понять, что можно выйти, с ее стороны приятная беседа окончена. Наказание справедливое, рано или поздно ему настанет конец.

Журка остановился перед учительской, зажмурил глаза и раскинул руки, словно обнимая свет. И тут с математики вышел класс. В пустом коридоре стоял Журка, загорающий нераспятый Христос. Остальные, не двигаясь, смотрели, царила тишина, глубокая, задумчивая. Журка, почувствовав, что на него смотрят, обернулся к товарищам и рассмеялся. Он снова вожак, подумалось ему. Он не подрос ни на сантиметр, ни единой волосинки на ногах не сыскать, но он стал взрослым. Самобытный и своенравный. Каждому взрослому хочется стать самобытным и своенравным. Одноклассники взирали на него так, словно он знал нечто, им недоступное. Сило принес его портфель и куртку. Журка подошел к нему, взял свои вещи.

— Что там было? — поинтересовался Сило.

— Промывание мозгов, — высокомерно, громко заявил Журка. Чтобы все слышали. И двинулся к буфету. — Пойдешь? — обратился он к Сило. — Сейчас откроется.

В тот день он видел, что Лили выписывает круги возле него. Что она готова заговорить. Журка не мог решить, хорошо ли это. Сердечная боль была равномернее и как-то ближе к чувству любви, когда он постоянно высматривал, поджидал ее, надеялся. И гораздо лучше сочеталась с его окрепшей жалостью к себе. Если сейчас Лили удастся вновь пробудить в нем мечты, он враз утратит и свою власть, и самобытность. Пусть считает, что он совершенно изменился. Он старался по-другому ходить и постоянно воображал, будто бы и голос у него стал другим. Лили ведь еще даже не слышала его новый голос! Незнакома с его новым юмором, который стал отдавать горечью. Она не знает, что теперь он видит суть вещей, дивные чудеса бытия, о которых Лили столько говорила прежде, а он лишь улыбался. А теперь Журка замечает гораздо более мелкие, интересные вещи, мимо которых Лили равнодушно проходит.

…Отец Журки стоял у велосипеда, все еще не в силах решить, что делать, и смотрел на сына. Волосы его были совершенно седыми, хотя ему еще и сорока не исполнилось.

Меж палаток шли работники, Журка ясней различил тачечника Лайоша Берната.

— Привет, Игнаций, — сказал он.

Отец приветствия не принял. Схватил велосипед, промокшую суму из искусственной кожи зацепило колесом. Ни слова не говоря, он уселся на велосипед, взобрался с большим трудом. По его трясущимся рукам Журка видел, что он — «сплошной нерв»: так отец говорил про себя. Не прощаясь, он укатил прочь. Журку так и подмывало заорать ему вслед: к чему, мол, была вся эта комедия? Чего ради он притащился на поле, ежели знал, что не хочет работать? Журка быстро шагнул раз-другой, словно намеревался догнать его, обиженно прижав к туловищу руки, и тут успокоился. Да пусть его уезжает.

Отцом он и без того был сыт по горло. Он и так выслушивал его весь вечер, пока тот разговаривал сам с собой. Будучи на подъеме и упившись к вечеру до пьяных фантазий, отец с кем-то спорил, проживал свое прошлое, переругивался с давними подругами и любил друзей. Громко звучало радио. Журка прокрался в соседнюю комнату — ему было любопытно. Поначалу он не понимал, о чем говорит отец, да и позднее лишь по деталям полагал, что знает, куда его слова надо встроить. Дело непростое, следовало вникать в логику монологов. Похоже было на телефонный разговор, когда слышишь лишь одного собеседника. Вдобавок отец Журки не мог враз определить, с кем он говорит, из-за чего сердится, с кем препирается.

Журка тихонько открыл дверь соседней комнаты. Плохого качества румынская дверь, еще будучи новой, уже осела — продукт СЭВ’а[2], скрипела-стонала, будто у нее что-то болит.

Журка слегка приподнял ее, зная, что так будет лучше. Настоящей стены между двумя комнатами не было, лишь дверь-гармошка. Огромное коричневое полотно из синтетики или какой-то гигантский занавес, мятая ширма. Отец умолк, спросил:

— Кто там?

Понапрасну надрывалось радио — он прислушивался и почуял, что в соседнюю комнату кто-то тихонько прокрался. Журка дышать перестал, боялся пошевелиться.

Ждать ему пришлось поразительно короткое время, всего лишь несколько мгновений. Папаша перестал прислушиваться — наверное, и вовсе позабыл, чего ждал. Он снова прибавил звук радио: слушал старые шлягеры. Если бы передавали «Би Джиз», он бы запустил звук на полную катушку, но к счастью, играли другое.

Отец Журки и его старший брат Мартон в подростковом возрасте часто играли братьев Гибб, — пришло Журке на память. Даже отправились к фотографу — только затем, чтобы тот увековечил их серией снимков. Они попытались заказать себе такую же одежду, так же зачесать волосы, как у знаменитостей, но костюмы не выглядели блестящими, да и сами они ничуть не походили на братьев Гибб. Правда, патлы у них были длинными, как у любого хиппи. И все же, когда отец впервые показал Журке фотографии, тот догадался, почему ему пришло в голову, что они не иначе как фанаты «Би Джиз», и отец был очень горд: Журкой или самим собой — это нельзя было решить однозначно.

Журка зашел в большой сарай, а надо было идти не туда: ротационные мотыги-культиваторы выдавали возле мастерской. Время шло зря. Еще час — и пора отправляться в школу. Поэтому и хорошо, что отец смылся с участка, ведь в тот день надо было мотыжить междурядья, уничтожая ростки сорняков. Журка зндл, что ротационным культиватором наверняка вырвет несколько кустиков паприки или же рукоятка его застрянет в бечевке. Основная бечевка была натянута вдоль ряда, и каждая паприка сама по себе была подвязана к ведущему шнуру; следуя ему, клонится внутрь масса стеблей, наподобие некоего лабиринта из бечевок, все гуще и пышнее. Теряется в нем выход наружу, хотя никаких поворотов тут нет. Ротационной мотыге нельзя дрогнуть и отклониться ни на сантиметр: культиваторная головка тотчас же вырвет паприку с корнем, и нет никакого смысла засовывать ее в землю обратно, чтоб ни мать, ни отец не заметили. На другой день паприка пожелтеет. Выдаст Журку, выдаст, что была вырвана с корнем. В парилке или в открытом грунте секретов не бывает: зацепил, вырвал — конец.