Юрий Ларин. Живопись предельных состояний - Дмитрий Смолев

жила своей жизнью, и некоторые устремлялись туда не для того, чтобы сэкономить на билетах, а чтобы посудачить о футболе, о любимой команде. А на стадионе заполнялись даже проходы и легкоатлетические секторы.

Нечто подобное происходило и после войны – с тем отличием, что стадион выглядел теперь иначе: его пришлось отстраивать заново. Управились быстро, поскольку он входил в список первоочередных объектов восстановления. Он даже стал вместительней прежнего.

Этот стадион давным-давно уже не главный в городе. Центральная футбольная арена Волгограда находится у подножия Мамаева кургана; ее построили в 1962 году, а через полвека с небольшим демонтировали, чтобы к чемпионату мира – 2018 возвести суперсовременный спортивный комплекс. А старый стадион «Трактор» после очередной переделки в 1980‐м использовался в качестве тренировочный базы, но постепенно пришел в упадок. В начале 90‐х вокруг него вырос стихийный рынок, который никак не поддавался благоустройству. По окончании чемпионата мира волгоградский губернатор Андрей Бочаров провозгласил, что «Трактор» и прилегающие к нему территории будут реконструированы. В соответствии с поручением губернатора стадион «должен стать спортивным ядром района».

Возможно, эти перемены к лучшему – тем более что обветшавший «Трактор» никем и никогда не рассматривался в качестве памятника архитектуры. Однако для Юры и других пацанов он был поистине культовым сооружением.

Мы сбегались, когда приезжала какая-то знаменитая команда – например, московское «Динамо» или ЦДКА. Поезд останавливался прямо рядом со стадионом, там проходила железная дорога. Мы заходили к ним в вагон, они нас угощали конфетами. Помню знаменитых Бескова и Хомича. Интересно, что совсем недавно, года два-три назад (то есть в конце 1980‐х. – Д. С.), я рассказывал Бескову о том, как мы, сталинградские мальчишки, влезали в вагон, и спросил, помнит ли он о таком эпизоде. Константин Иванович ответил, что да, он очень хорошо все это помнит.

Восхищались приезжими знаменитостями, однако и местных кумиров чтили от всей души. Правда, последние воспринимались более обыденно, без гастрольного флера, – как в доску свои. Примерно такими они и были в реальности. Константин Беликов, игрок «Трактора» и участник Сталинградской битвы, писал в мемуарах:

После войны жили целый год в одной комнате четыре семьи, 16 человек: кровать – занавеска, кровать – занавеска. В основном семьи бывших футболистов. И, представьте себе, ни разу не поссорились друг с другом! Обедали, помню, строго по очереди. Помогали друг другу – это само собой. Терпимость у людей была. Обозленности не было. Позже переехали с семьей в отдельную комнату в коммуналке – радости было!

А насчет звездного статуса игроков Беликов сообщал следующее:

Мы были популярны в своем городе, да и не только в нем: скажем, в Ленинграде на матчах с «Трактором» трибуны всегда забиты были, и в Тбилиси – тоже. Но мы не очень-то выделялись среди горожан. На тренировки и на игры ездили трамвайчиком: в руках чемоданчики с жестяными уголками, как и у всех.

Скромность не мешала признанию: местными футболистами гордились и всех знали в лицо. Особенно мальчишки. Юра с головой окунулся в «фанатский дискурс», как это нынче называется: «Когда надо было ходить в школу, я очень часто пропускал ее из‐за футбола». Дело доходило до удивительных авантюр: «Для того, чтобы попадать на стадион, мы сделали подкоп». Любимая игра затмила едва ли не все другие интересы и почти полностью определяла тогда Юрин образ жизни:

Свободное время проводили замечательно, играли в футбол, и когда тренировались футболисты – тоже было очень интересно. Был такой вратарь огромный – Василий Ермасов, и другой, противоположных пропорций, Королькевич. Я их запомнил. Другие футболисты – Бадин, Рудин и так далее. Меня это все гораздо больше привлекало, чем школа. Читать я не любил.

Насколько можно понять в ретроспекции, супруги Гусманы свободу своего приемного сына особо не ограничивали – вероятно, полагая, что принуждением интерес к учебе и склонность к самодисциплине не привить. И что всему свое время. Атмосфера в доме поддерживалась доброжелательная и к тому же добропорядочная – в том смысле, что никаких разговоров ни о политике, ни о трудностях послевоенной жизни, ни тем более о репрессированных родственниках в семье не велось. Во всяком случае, при Юре. И все же кое-что иногда проскакивало.

Помню такой момент: Ида говорит «ты нарисуй что-нибудь и маме пошли». Я говорю «какой маме?» – «Ну, есть же еще мама Нюся». Помню, я ответил: «двух мам не бывает». Я нарисовал из учебника истории портрет Орджоникидзе и портрет Сталина в погонах со звездами.

Косвенно этот эпизод указывает на то, что Гусманы тогда уже смогли установить почтовую связь с Анной Лариной – у той как раз в 1946 году истек срок заключения в лагере; и хотя ей вскоре «припаяли» ссылку – там же, в Сибири, но разрешение на переписку у нее было. Скорее всего, те рисунки она получила: с чего бы цензорам изымать из конверта изображения вождей, созданные детской рукой? Однако для Юры тема «двух мам» еще долго оставалось неразрешимой загадкой.

Любопытно, что с обоими «портретируемыми» настоящие Юрины родители были неплохо знакомы – в частности, с Серго Орджоникидзе Анна Ларина разговаривала прямо накануне его самоубийства, пытаясь заступиться за арестованного мужа; Серго ответил только: «Крепиться надо!» Да и для четы Гусманов эти двое были отнюдь не небожителями из учебника истории. Однако в Юриных глазах они представлялись исключительно героями советских святцев, почти иконными персонажами. Никаких комментариев к образчикам этого невинного детского творчества от Гусманов не последовало.

Словом, сталинградский период жизни этого семейства хоть и не назовешь идиллическим, но и мрачным, тревожным, беспросветным – вроде бы тоже. Как писали в прежних романах: казалось, ничто не предвещало новых бед. Но кому-то суждено сочинять романы, а кому-то – постановления на арест. В данном случае постановление на арест Бориса Гусмана составил столичный сотрудник Народного комиссариата государственной безопасности, подполковник Соловейчик. Документ был датирован 26 февраля 1946 года, утвержден 7 марта, однако арест состоялся лишь 8 апреля – и не в Сталинграде, а в Москве, куда Гусман был отправлен в командировку, то ли просто совпавшую по времени с решением о взятии под стражу, то ли намеренно подстроенную.

В воспоминаниях Юрия Ларина об этом сказано кратко:

Папу к тому времени уже арестовали. А было это так. Он попросил меня проводить его на вокзал, сказал, что едет в командировку в Москву, а мы останемся. Когда он садился в поезд, я вдруг увидел на его глазах слезы. Он обнял меня, поцеловал и поднялся в вагон.

Не исключено, конечно, что Борис Израилевич действительно догадывался, что за «командировка» ему предстоит. Но в точности это не известно. Не