Зарницы красного лета - Михаил Семёнович Бубеннов

— А ты пошто не сосешь? Греха боишься?

— Узнают же, — подсказал я шепотом.

— Не узнают. Я дырочки свежим дерьмом замажу и опять их в гнездо.

— Найдут же!

— Это хитрющая курица, — пояснил мне Федя. — Она кажин год несется в разных тайных местах. А потом цыплят ведет. И мамка никак не может найти, где она скрывается и сидит на яйцах.

— А если отец найдет?

— Тогда он ей живо голову отрубит — и в чугун, — ответил Федя, у которого все, что касается рябушки, заранее было предусмотрено. — Или брезгуешь? Эх ты, дай сюда!

Он быстро высосал и второе яйцо.

— Погоди, мы скоро облопаемся яйцами, — пообещал он, весело, подмигивая и улыбаясь так заразительно, что у него даже слегка вздувались круглые щеки. — Только не куриными, знамо, а утиными. Вон они, дуплянки-то. В них гоголихи несутся. Не знаешь?

В Почкалке я не видел таких дуплянок.

— На днях повезем на Горькое, — сообщил Федя очень деловитым тоном промысловика. — Мы там вешаем их на сосны, у самого берега. А потом ходим да выгребаем яйца. Ловко? Поедешь с нами?

Я согласился, но смущенно.

— Ты не горюй, — поняв мое затруднение, успокоил меня Федя. — Вот тебе одна дуплянка. Моя. Отдаю. Да еще Алешка, мой старший брательник, даст. А может, и еще кто одарит…

До обеда мы обошли не только всю Тюкалу, но и еще две улицы под самым бором, где у Феди было несколько сверстников-приятелей. Все они, как я убедился, дружили той особой дружбой, какая складывается только у мальчишек одного возраста.

Зная о своей застенчивости и даже робости при новых знакомствах, я боялся, что в Гуселетове буду очень долго одиноким. А я не терпел одиночества, несмотря на нередко случавшееся со мною внезапное стремление к уединению, позволяющее отдаваться смутным мечтаниям. Оказалось же, что и в Гуселетове у меня, конечно с помощью Феди Зырянова, быстро завелись товарищи. Впрочем, многие из них, чтобы окончательно подружиться со мною и принять в свою ватагу, еще долго устраивали мне всевозможные испытания и проверки.

III

Через несколько дней, по последней санной дороге, потянулись гуселетовцы в бор, к озеру Горькому, ставить дуплянки для гоголей. Этим промыслом занимались, конечно, далеко не все сельчане и даже не все старожилы — потомки российских северян, которым он, этот промысел, был известен со стародавних времен. Дуплянки ставили лишь те, кому по душе была старинная охота-добыча. У каждого двора было свое, издавна облюбованное место на берегу Горького.

С той минуты, как пошли мимо кордона сани с дуплянками, я потерял покой. Признаться, я серьезно побаивался, что некоторые из моих новых друзей, пообещавших одарить меня, могут и не сдержать своего слова. Но, словно догадавшись о моей тайной тревоге, у кордона неожиданно появился Федя на своем Бурке, запряженном в дровни, — на них лежали целых четыре дуплянки! Я стремглав выскочил из дома.

— Давай стащим во двор, — заговорил Федя, но почему-то невесело, словно запоздало раскаиваясь в своей щедрости. — Завтре и мы тронемся.

— Чего же тогда невеселый? — спросил я, не решаясь приступить к работе.

— Дознались, вот чо!

— Про яйца?

— Знамо дело… — И Федя, хмурясь, оглядываясь по сторонам, рассказал: — Алешка-то, мой старший брательник, узрел, окаянный, где она несется, да и сказал мамке. Ну, она туда… А потом к бежит со всех ног с кошелкой. «Федотыч, Федотыч! — кричит с порога. — Да ты глянь-ка, глянь, чо за напасть-то эка? Яички-то все до одного пусты-пустешеньки! Да что же с нею, этой лихоманкой? Уж к добру ли, а?» А батя оглядел яйца и давай хохотать: «К добру, мать, к добру!» И глазом на меня косит: «Не пропадет наш Федька!» Ну разглядела мамка те дырочки — и чуть не в слезы: «Господи, Федюшка, грех-то какой!» И все. Дак лучше бы уж побила, чо ли…

Поделясь своей неприятностью, Федя быстро успокоился и с развеселой, хитроватой улыбочкой предложил:

— Берись!

На следующее утро около кордона остановился небольшой обоз с дуплянками. Возглавлял его дедушка Харитон, большой знаток и любитель всякой охоты и рыбной ловли. Той весной ему шел семьдесят второй год. Дедушка Харитон был среднего роста и оттого, разговаривая, приподнимался на цыпочки: большинство сельчан были рослыми, а ему хотелось во время разговора смотреть им в глаза. Весь он был чисто седенький, но борода отливала подпалиной — не то к старости сам собой изменился ее цвет, как это случается часто, не то дедушка, без конца чадя самодельной трубкой, обдымил ее едким самосадом. Двигался дедушка Харитон всегда быстро, изворотливо, да и других заставлял поворачиваться на одной ноге, но сердиться на неуклюжих или растяп не умел — лишь восклицал с досады:

— А, будь неладна!

Я готов был к выезду на Горькое с рассвета. Сразу же после завтрака отец и я — в четыре руки — запрягли Зайчика в сани и уложили на них дуплянки. Так что, едва обоз остановился у кордона, я распахнул ворота.

— А я думал, спит еще промысловик-то! — сказал обо мне дедушка Харитон, даже не подозревая, конечно, как обижает меня своим подозрением.

— Где там! — защитил меня отец.

С дедушкой Харитоном отправлялся в бор его приемный сын Павел, Сохранявший свою фамилию Гулько, и внук Андрейка, второй мой дружок в Гуселетове. На следующих санях везли дуплянки Зыряновы и их соседи братья Елисеевы — Иван первый, Иван второй и Васятка. Наши сани пошли последними в обозе.

Состав нашей охотничьей экспедиции был разновозрастным совсем не случайно. Дедушка Харитон отправлялся, чтобы давать советы в любом деле, на что он имел полное право, Зырянов-старший, как военный, — для поддержания строгого порядка в артельной работе, а все остальные — непосредственно для подъема и укрепления дуплянок на соснах — ведь надо было влезать без помощи лестниц как можно выше по стволам, чтобы не каждый, кому вздумается, мог опустошить загребущей рукой утиное гнездо. Правда, такие случаи были очень редки. Позднее все дуплянки, как правило, поступали в полное распоряжение мальчишек. Только они, обладавшие обезьяньей ловкостью, и занимались сбором яиц. По существу, для них, мальчишек, а не как подспорье в хозяйстве и велась эта охота-забава.

За последние дни снегу в бору заметно поубавилось — он таял теперь не только днем, но и ночью, а глубокий боровой песок поглощал влагу ненасытно. Многие пригорки, особенно где сосны стояли редко, совсем обнажились; они были густо усеяны шишками и припорошены слоем сухой хвои. Осевшие и почерневшие сугробы лежали лишь в сограх — в низинах, густо заросших чернолесьем, но и там они постепенно тонули в снежнице. Во многих местах зимник сделался тонкой хрупкой