Город под кожей - Джофф Николсон

Девушка задумчиво кивнула. Слова Зака, по-видимому, произвели на нее впечатление. Он остался доволен.

– А это что за штуковина? – спросила Мэрилин, указав на небольшой кружок на бугорке рядом с копчиком. Изображение в этой части снимка было нечетким, но Заку помогли его познания.

– Роза ветров. Такие рисуют в уголке географической или навигационной карты, чтобы указать стороны света – север, юг, восток, запад, а иногда и промежуточные румбы6. В таком месте выкололи – больно, наверное…

– Откуда ты все это знаешь?

– Их называли розами, потому что часто богато украшали. Самую первую начертил португальский картограф шестнадцатого века Педру Рейнел. Розы ветров – потому что древние картографы не отделяли стороны света от направлений, откуда дул ветер.

– Разбираешься.

– Теперь ты рада, что снова сюда пришла?

– Сказать, что рада, было бы преувеличением, – заметила девушка, осторожно трогая припухший глаз.

– И разумеется, – понесло Зака, – первые розы не показывали разницу между магнитным и истинным севером. Ее называют отклонением. Я мог бы еще долго говорить.

– Охотно верю.

Новая приятельница выслушивала картографические излияния Зака вроде бы с интересом.

– У нас у обоих будет по «фонарю», – сказала она наконец. – Люди подумают, что мы тут боксом занимались.

– Ну-у… они подумают, что победила ты. Мой «фонарь» будет похлеще твоего.

– Надо бы где-то взять льда.

– Странное дело. В местах, где продается лед, всегда водится выпивка.

– Ты намекаешь на некую грязную забегаловку, куда ходят зализывать раны картографы?

– Я редко общаюсь с картографами, – признался Зак. – Но грязная забегаловка, куда я хожу зализывать раны, существует.

– Тоже сойдет.

Вроблески не любил сидеть без движения, пока его просвещают, развлекают или ублажают; он воспринимал пассивность как истинное мучение. Поэтому купил себе самый здоровенный телевизор, какой только смог найти, – панорамный, высокой четкости, со всеми при-, под- и надбамбасами, настенного типа – стену пришлось дополнительно укреплять. Если показывали что-либо достойное внимания, можно было смотреть из любой точки комнаты.

На экране в безобразно-стильных, однотонных, неудобных креслах сидели две женщины и один мужчина. За их спиной на электронном заднике сменяли друг друга изображения города «до» и «после». Одна из женщин вела передачу; молодая, чересчур серьезная, но дружелюбная, она явно не собиралась ставить собеседников в неловкое положение. Вторую женщину Вроблески знал, как знали ее все обитатели города. Это была мэр, Маргарет Гундерсон, или сокращенно Мег, грузная, грозного вида бабища со внешностью вышибалы, поднявшаяся наверх из транспортных профсоюзов и лишь немного умерившая свой норов за несколько лет, проведенных в городской политике. Ее долго натаскивали, как общаться с медиа, когда и как улыбаться, учили говорить медленно, излучать неподдельный шарм, однако видок у нее по-прежнему был как у портового грузчика.

Мужчина – на взгляд Вроблески, жалкий, возомнивший о себе клоун – вероятно, был чем-то временно полезен Мег Гундерсон. Ведущая представила его как Марко Брандта, члена специальной комиссии по реконструкции городского центра при мэре и «футуролога, специализирующегося по вопросам теоретического урбанизма». Вроблески перестал слушать, прежде чем успели объяснить, что это за хрень.

Внешность Брандта была одновременно и экзотичная, и ничем не выдающаяся. Когда он ответил ведущей, в его голосе прозвучала целая масса намеков на самые разные акценты. Он приближался к старости, но все еще молодился. Вся одежда – черная, зато сшитая асимметричными клиньями из кусков разной ткани с неодинаковым блеском. Отбеленные волосы торчали вверх острыми сосульками. Даже очки сидели на длинном худом лице как миниатюрные строительные леса – убрать их, и лицо станет пресным.

Три говорящие головы в телевизоре рассуждали о будущем города. Мэр Гундерсон старалась вовсю – изображала, насколько могла, добродушие и доходчивым языком вела речь о том, что городу хватит отсиживать зад и пора приступить к реализации проектов. У нее имелся и свой любимый конек. Старый отель «Телстар», великолепный – как согласились все присутствующие – образчик архитектуры шестидесятых, который Вроблески лично помнил как прогоревший кабак с вращающимся полом, теперь предлагалось включить в Национальный регистр памятников архитектуры. Гундерсон расстаралась не на шутку и личным весом поддержала кампанию за то, чтобы превратить «Телстар» в символ очередного этапа обновления. Она не уставала повторять, насколько глубоко эти планы ее заботят, что она готова поставить на карту собственную репутацию. Как бы Вроблески ни презирал политиков, считая их врунами, он почти поверил мэру.

В другом конце комнаты Аким тщательно, но без особого энтузиазма протирал стекло на занимающей всю стену витрине с картами.

На телеэкране спустили с поводка Брандта. Через некоторое время Вроблески не столько слушал, сколько подавлял в себе желание изрешетить экран пулями. Брандт вещал о смене парадигм в градостроительной политике, самодостаточном развитии, уличном ландшафте, оздоровлении среды, социальной включенности, эффекте синергии и гегемонии метрополии.

Ведущая позволила ему нести этот бред дольше, чем мог выдержать любой нормальный человек, пока наконец не решила, что пора закругляться. И с напускной пылкостью заговорила прямо в объектив камеры. Тем временем Мег Гундерсон (микрофон был выключен, но камера работала) посмотрела на Брандта и беззвучно произнесла: «Недоумок».

– Знаешь, что? – обратился Вроблески к Акиму. – Чем больше я наблюдаю за этой Гундерсон, тем меньше мне хочется ее убивать.

«Грязная забегаловка» носила имя «Сетка». Когда-то тут находился небольшой аванпост индустрии связи – дом, похожий на приземистый бункер, в котором помещался древний телефонный коммутатор. Теперь его «перепрофилировали» в чернильно-черный угловатый бар с высоким потолком, лужами плотного синего и пурпурного света и расставленными по затемненным нишам обломками античной электроники. Случайные неразборчивые выпивохи, заглянув в бар и поняв, что место это не для них, сразу же уходили. Над барной стойкой висели телеэкраны, но спортивные программы здесь никогда не показывали. Менеджмент предпочитал крутить классический нуар и шедевры европейского авангарда с выключенным звуком.

В углу, на крохотной сцене играл на синтезаторе мускулистый лысый тип. Его можно было принять за байкера, безработного литейщика или гомика-культуриста. Репертуар имел сильный крен в сторону Сати, Филипа Гласса и Шток-хаузена. Тип всем представлялся как Сэм, хотя никто не верил, что это его настоящее имя. В любом случае его редко кто просил сыграть на бис. Музыкант кивнул появившимся в баре Заку и Мэрилин – не конкретно, а вообще.