И на погосте бывают гости - Владимир Тучков

Вдалеке начало нарастать урчание мотора. Маньяк нервно закурил. Несомненно, это она. Хоть и в закрытом гробу. Да и как иначе, если голова чужая. Наверняка об этом родственникам ни слова.

Маньяк до мельчайших подробностей вспомнил её лицо. Хоть и не очень свежее, но ставшее от ужаса прекрасным – чистым, просветленным… Словно под венцом…

Вспомнил родинку под левым соском. Тогда она потрясла Маньяка, породила в воспаленном сознании бездну ассоциаций, море искрящихся парадоксами аллюзий…

И он аккуратно срезал её, зачарованно наблюдая за побежавшей к животу струйкой крови. И тем самым лишил себя возможности отступления. Потому что те муки, которые ей предстояло пережить здесь и сейчас, не шли в сравнение с тем, что ожидало бы её в будущем, если б он дрогнул и ушел. На этом месте образовалась бы меланома. Потом пошли бы метастазы. Долгое и мучительное умирание.

Поэтому теперь он уже был милосердным посланником.

Однако все же ещё поиграл немного.

– Слушай меня внимательно, – сказал он, глядя сквозь прорези маски в её расширенные зрачки. – Ты меня понимаешь? Если понимаешь, то поморгай глазами. – Она была уже полностью парализована.

Повторять пришлось трижды. Лишь тогда моргнула.

– Если я угадаю, как тебя зовут, то ничего не сделаю и отпущу. Поняла?

Сразу же заморгала.

– Если назову твое имя, то моргай. Элеонора?.. Агриппина?.. Козетта?.. Берта?.. Фёкла?.. Изольда?

И тут она начала моргать. Маньяку даже показалось, что радостно.

– Врешь, сука! – закричал он яростно и набросился на нее…

Метрах в пятидесяти показалась процессия. Унылая, под стать погоде. Четверо парней несли простой черный гроб, украшенный по периметру штампованными жестяными листиками. «Дубовыми». Сзади шла, судя по всему, мать в черном платочке, сгорбленная пока ещё не годами, а всего лишь горем. Рядом с ней – беленький мальчик лет восьми с напуганными глазами. Чуть сзади – муж с опущенной головой. С лицом, опухшим скорее всего не от слез, а от водки. Тут же была и сестра… Да, именно сестра, Маньяк уловил значительное сходство.

Замыкали процессию пять–семь нестарых ещё женщин, вероятно, сослуживиц покойной и, частично, дальних родственниц. Каких-нибудь двоюродных. И шесть–семь мужчин крестьянского замеса. Эти, несомненно, были соседями по улице.

Унылость процессии усугублялась бросающейся в глаза бедностью её участников. На большинстве мужчин были ватники, что делало их неотличимыми от двоих могильщиков, деловито шагавших позади с широкими совковыми лопатами на плече. На женщинах что-то очень блеклое; хоть, казалось бы, черный цвет не может иметь блеклых оттенков.

Более всех было жалко, конечно же, мальчика. С таким-то отцом, который через две недели прочно позабудет не только про то, что у него когда-то была жена, чье долгое страдание наконец-то закончилось. Но и что есть маленький сын, которого надо растить. И лишь теща будет напоминать, кляня судьбу и зятя-пропойцу.

А потом заберет ребенка к себе… «Еще не старая, – оценил Маньяк, – до армии дотянет». А несчастный муж стремительно покатится вниз. Такие в одиночестве до сорока не доживают.

Установили гроб на специальные салазки, сваренные из дюймовых труб. Открывать было нельзя. Крышку приколотили ещё в морге, до выдачи тела.

Постояли молча. Лишь всхлипывала сестра да ещё две тетки, почти идеально цилиндрические от плеч до подолов. И лишь мать разразилась рыданиями: «Изольдоч-ка, доченька моя, на кого ж ты меня покинула… Как же я без тебя, солнышко мое, жить-то теперь буду… Как же ты себя не уберегла… Родненькая моя Изольдочка…»

«Изольда. Значит, не врала, – удивился Маньяк. – Кто бы мог подумать…»

«Но она сейчас где-то тут, рядом. Где-то над нами. Освобожденная, легкая… Радостная. И это все я. И она это понима… ощущает или как там еще…»

– Ну, слезами тут горю не поможешь, – хамовато влез могильщик с рыбьими глазами. Поскольку клиент небогатый, то с ним можно не миндальничать. – Опускать, что ль, будем?

Рыдания матери усилились, слова пропали. Муж не переменил позы. Мальчик уткнулся лицом в живот тетке, которая, всхлипывая, гладила его по голове.

И тут Маньяка охватило сильнейшее чувство. Почти как тогда. Он почувствовал присутствие Изольды. И отчетлибо увидел её сквозь крышку гроба – целую, невредимую. Радостно улыбающуюся из-под неплотно сомкнутых век. И ощущал где-то совсем рядом, в каком-то другом измерении, до которого можно дотянуться рукой… Это было остро, как вспышка молнии…

«Вернулся», когда уже начали кидать горстями землю. И он, не отдавая себе отчета, подошел, нагнулся, взял коричневый комок глины и кинул сверху вниз. Комок упал точно на родинку под соском. Он это отчетливо видел… «– Эй, мужик. Ты чё это?

Это говорили ему.

Он не ответил. Лишь молча вытирал платком ладонь.

– Ты кто такой будешь-то?

Это было сказано уже без тени колебания и сомнения, было уже понятно, что это не какой-нибудь незнакомый знакомый Изольды. А кто-то абсолютно неуместный в этот значительный интимный час.

Маньяк, не оборачиваясь, пошел прочь, ощущая, как за спиной в людях одновременно вызревают подозрение и злоба. Пошел, ускоряясь, все быстрей и быстрей, что придавало людям все большую решимость.

И почувствовал, как двое или трое кинулись за ним вслед.

Маньяк побежал. Вначале по какому-то подобию аллеи. Потом сквозь ветви, хлеставшие по лицу.

Сзади орали. Матерились…

Однако голоса не приближались, а удалялись. Потому что принадлежали людям, которые, не дожив до середины жизни, уже изрядно поизносились. Точнее, поизносили сами себя.

Перескочил через невысокий бетонный заборчик и оказался на шоссе. «Фольксваген» мгновенно завелся и понес Маньяка в сторону Москвы.

У мужиков, зло, с одышкой смотревших вслед, жизненных знаний хватило лишь на то, чтобы определить цвет автомобиля. О том, что полезным в поимке преступника может оказаться не только цвет, но и марка, а более всего – номер, они как-то не подумали. Остановить кого-нибудь с мобильником, чтобы тот сообщил постам дорожно-патрульной службы о необходимости задержания опасного преступника, они не догадались.

Да и кто остановился бы, заметив на обочине троих голосующих мужиков в ватниках?

Не те времена.

Так и стояли, понурив головы и матерясь.

Стояли и матерились.

Стояли и матерились.

Стояли и матерились.

И не было у них просвета ни спереди, ни сзади, ни слева, ни справа.

Оставалась лишь слабая надежда на небеса.

Преступление на Лубянской площади было дерзким, циничным и представляло огромную угрозу для общественного спокойствия. Но более общественного спокойствия целый ряд ведомств, обосновавшихся в Москве, волновали совсем иные проблемы.