Три робких касания - Евгения Мулева

Всё страшное, что было со мной, давно перестало пугать. Я вырос из него, как из старой рубахи. Мудрый, взрослый Галвин, ну-ну… Если бы всё было действительно так! Где мои армии демонов? Где столп небесного огня? Где тьма, готовая пожрать город? Знали бы они, как сам страшусь. Мне бы тоже вместе со всеми бежать по улицам в слезах. И обвинять, кого попало, кого придётся. Лишь бы обвинить. Так проще… В реальности между «пережить» и «отпустить» громадная пропасть с тоненьким верёвочным мостиком. Я всё боюсь ступить на него. Вдруг оборвётся, что от меня останется? Что будет тогда? В углу заброшенного кабинета кренился длинный шкаф, готов поспорить на что угодно, хоть на этот кабинет, Од вряд ли сюда когда-нибудь вернётся! Я бы не вернулся, но я и не ушёл. Сижу тут богопротивным истуканом, помилованья жду.

Галвин. Галвин. Галвин. Хлюпик. Нытик. Тряпка. Рука поднималась выше и выше, задралась бы сильней, да росточком не вышла. Я давно вырос, давно забыл.

Галвин. Галвин. Галвин. Чернокнижник. Ренегат. Урод.

Од редко приезжал сюда, не любил тратить дни на тряску в «партизанских» разваленных вагонах. Сегодня его тут тоже не было. Никого тут не было – один сквозняк!

– Веришь ли ты, Галвин, – бутылочки звенели, едва ли не сыпались из старых крапчатых рук «аптекаря», – человек без веры беден? Он, как, кхе, – то ли хохотнул, то ли горло прочистил, горбоносый химик-старожил, – моряк без компаса, булькнется со временем и хорошо, если не в бутылку.

Я опёрся на столешницу, голова плыла.

– Я по поручению.

– Да-да, мальчик, подожди чуток. Вынесут.

Мальчик? Кто-то ещё хочет называть меня «мальчиком»?

– Мастеру Виррину требуется…

– Знаю, – оборвал меня старичок. – Хочешь покончить быстрей? К девушке небось спешишь, аль не прав?

– К работе.

– Фи. Нечего к ней торопиться. Не волк. А девушка – другое дело. Она и за веру сойдёт. Есть такая? – он весело подмигнул двумя глазами сразу: сначала правый сощурил, а потом и левый сам собой.

– Не знаю, – я пожал плечами самым скучным на свете образом, а потом лихо добавил: – Дайте что-нибудь от простуды.

***

Неделю я проходил с этой мерзкой простудой, а после слег ещё дней на пять. Презренным и жалким видится собственное существование в такие часы. Ум полон стылой мути, а тело ломит от слабости, будто белыми нитками к постели пришито. Она явилась вечером, я не поверил и нагрубил. Она оставила мне свёрток – приглашение в суд и мантию «ренегата», арестанта, придурка по имени Галвин, оставила и выбежала прочь, а потом взяла и вернулась с пакетом желтых осенних мандарин.

– Я хочу исчезнуть.

– Хочешь, отвернусь, то есть Велька отвернётся? – предложила она смущенно. Что, впрочем, ещё она могла предложить? А потом подумала с минуту и разозлилась. Я видел, как опасно раскачивался в ее лапке кулёк с мандаринами. Ко мне – от меня, ко мне… Если отпустит, он мне нос разобьёт. А может и хрен с ним? Дышать толком всё равно не могу. То ли щипет, то ли жжёт и ничего, вот совсем ничего не чую. Мерзкий желтый настой! верно слизистую мне всю пережёг. Орать хочется и ногой трясти. Только ноги каменные, а в горле пьяный ёж. Знала бы Анна, как сейчас красива.

Она пробыла у меня до утра, заснула на гостевой кровати, неприлично узкой, зато свободной и без платков. Она говорила со мной о каких-то глупостях. Она говорила мне… стихи. Но тот день закончился, перевалился в холодное утро. Я встал, накинул мантию, вычесал волосы и принял вид здорового человека. Мы расстались, трость звонко стучала на лестнице, чуть громче её каблучков, распрощались и боле не виделись. Я даже не помню, успел ли поблагодарить. Не помню. Помню, как уходила, как обнимала кошку, как улыбалась, сконфуженно и робко. Помню лишь для того, чтобы забыть, и после встретить Килвина, послушать извинения, получить в подарок палку жирной колбасы. Мы с ним, как оказалось, ссорились. Что ж ладно, колбасу я взял. Лучше бы не брал! Теперь он шастает по моей квартире столь часто, сколь ему захочется, хохочет басом, кипятит подарочный чай и говорит, говорит про себя, про симфонии, про свидания! Я ухожу из дому раньше, чем требуется, брожу по этому, болезненно зябкому, городу, я возвращаюсь, позже, чем того хочется. Чтобы потом на Белой площади встретить её. Хотя дважды такие глупости не повторяются.

Я шёл уставший с этим дурацким несданным атласом, рассматривал фонари и рабочих, засевших на приставных лесенках с катушками праздничных гирлянд. На эти деньги вполне можно было отремонтировать дороги и кучу других вещей, но мне было приятно смотреть на глуповатые цветные всполохи, развешенные по другим улицам.

– Галвин! – она бросилась ко мне навстречу. Подбежала, перепрыгнула через люк. Её прекрасные чёрные волосы всё также пахли розами и жжёным сахаром, всё также струились – ночные облака, всё также, да на десять сантиметров короче. – Галвин, – она уткнулась носом в моё плечо, то ли хотела обнять, то ли просто не рассчитала шаг.

– Здравствуй.

Я же могу обнять её? Это было бы славно… Так мы и простояли, не касаясь, минуты три, у края площади, под колоннадой, под взором толстого мраморного льва. Аннушка. Её голова коснулась моего подбородка, коснулась, чтобы отпрянуть.

– Ты не спешишь?

– Нет, – я промычал, отдаляясь. Я спешил: нужно сдать атлас, купить масло, забросить письмо.

– Прогуляйся со мной? Мне нужно, – она совсем смутилась. Её голос, и без того тихий, почти погас в городских шорохах, – чтобы кто-нибудь погулял со мной.

Я опешил, я бы никогда, ни при каких обстоятельствах, не смог попросить.

– Да.

Аннушка улыбнулась и взяла меня под руку. И только сейчас я заметил, что она без кошки. Как она вообще сюда дошла?

– Ты больше не кашляешь?

– Практически, – я тоже улыбнулся. – Куда нам идти?

– К реке. Вон за той аркой направо, чтобы по скверу, потом вдоль канала, потом к толстому фонарю.

И всё же, как она оказалась одна в центре города?

– А где Велька?

– Дома. В то место, куда я шла, нельзя с животными. Я не задерживаю тебя?

– Нет.

Лесенки рабочих ладно скакали вдоль длинных стен, цеплялись к карнизам, царапали барельефы. Потемневшие от сажи, пыли и долгих дождей фасады, будто бы оживали или просто умело делали вид, то ли мёртвые, то ли больные, а внутри – чёрные-черные трубы, грязные кирпичи и оставленный с лета цветочный горшок. Внутри дворики, лавки, бельевые растяжки, дети и чей-то полосатый кот.

– Там куда ты шла, – я хотел было сказать нечто умное. Анна перебила:

– Меня там не ждут. Ну, и пошли они!

– Хочешь… – что «хочешь»? Чтобы я туда демонов призвал? На что там ещё чернокнижники горазды? – рассказать? – выдал я с полной уверенностью, что она не расскажет, а она ответила кратко и грустно: