Мефодий Буслаев. Книга Семи Дорог - Дмитрий Емец

– Или притвориться таким дохлым, беспомощным и обвисающим, что все плюнут и скажут: «Надо ему мороженое купить, а то он какой-то жалкий! Как бы совсем не сдох!»

– Чимоданов разорался бы, – сказал Буслаев.

– Мошкин прикинулся бы круглым сироткой! «Это мороженое, да? Но мне же его теперь никогда нельзя? Даже самого маленького кусочка, да?» – передразнила Ирка.

– Ната охмурила бы продавца. Прасковья подожгла бы город. По трупам прошла к киоску с мороженым, лизнула два раза и заявила бы, что мороженого больше не хочет, а хочет пиццы… – увлеченно сказал Меф.

Ирка, помедлив, кивнула.

– Наверное, так. Только мне почему-то кажется, что Прасковья сложнее.

– Погоди, – внезапно сказал Меф. – Ты хочешь сказать, что ВСЕ манипулируют? Абсолютно все?

– Да, – грустно подтвердила Ирка. – Боюсь, что так. Каждый новенький человек примеривает все формы манипуляций по очереди. Смотрит, что у него лучше прокатит, и останавливается на одной манипуляции как на основной. А я так не хочу! Просто не хочу, и все!

– Гм… Слушай, а… он тоже манипулирует? – с интересом спросил Меф, посмотрев в сторону, куда скрылся Багров.

Ирка слишком резко нажала на шприц – щенок закашлялся. Трехкопейная дева испуганно отдернула руку.

– Не знаю, – неохотно отозвалась она. – Хотя… может, Матвей ушел бы в партизаны и пускал бы составы с мороженым под откос. Потом лежал бы на ящиках с мороженым, весь в пулеметных лентах, с бомбами на поясе, и презирал бы их… Пальцем не притронулся бы к мороженому, хотя ужасно бы его желал. Но вообще про него я стараюсь не думать. Потому что если буду ловить его на манипуляциях, это будет такое маленькое, но предательство.

Буслаев долго молчал. Потом подошел к кусту и несильно ударил кулаком по листьям.

– А мне толку нет по полу кататься! Катайся – не катайся! Все равно ее не вернут, – глухо сказал он.

Здоровье до того перевешивает все остальные блага жизни, что поистине здоровый нищий счастливее больного короля.

А. Шопенгауэр

Матвей бродил по Сокольникам, сунув руки в карманы и пыля подошвами по сухой земле. Изредка он поднимал шишку и швырял ее в заросли с такой силой, что сводило плечо. Он с удовольствием подрался бы с кем-нибудь, но попадались только мамаши с колясками, у которых на лицах одно опекающее и замкнутое в себе родительство.

Наконец мамаши с колясками и убегающие от инфаркта пенсионеры в тренировочных костюмах закончились, и навстречу пробежала высокая и довольно симпатичная девушка. Каштановая коса раскачивалась в такт бегу, и самый ее кончик подпрыгивал, как кошачий хвост, когда кошка на кого-то сердита. В сторону Багрова она даже не посмотрела, хотя пробежала совсем близко, едва не задев его плечом. Матвей ощутил мгновенную досаду. Пусть она ему не нужна, пусть у него есть Ирка, но почему не посмотрела? И ведь не притворялась. Абсолютно равнодушно, безо всякой позы пробежала мимо, как если бы он был деревом или дорожным знаком. Матвея для нее не существовало. И долго он еще носил в себе эту досаду. Он что, такой ноль? Человеку очень больно признать, что он кому-то не нужен или неинтересен.

Матвей поднял с земли еще одну шишку и, наложив на нее заклятье, отправил за девушкой, чтобы в конце аллеи шишка хлопнула ее по затылку. Ничего, не оглушит, просто элемент педагогики.

Весь август он находился в хаосе мыслей и поступков и не мог оттуда выбраться. Багров маялся и не понимал сам себя. Он молод, здоров, красив, за ним не бегает военкомат, у него есть крыша над головой, несколько неплохих клинков и без остатка любящая Ирка. Почему же нет ощущения счастья – легкого и непрерывного? Что грызет его? Раньше Матвей говорил себе: я не могу быть счастливым, потому что мне нужен определенный набор вещей – материальных и нематериальных. Свобода от вечного контроля старших валькирий, живые ноги Ирки, куча свободного от мелочных забот времени, которое он будет тратить на самосовершенствование. И вот теперь все это есть, а счастья все равно нет. Он глотает удовольствия жадно, как воду, но жажда не утоляется, а становится острее, неуемнее. Он требует от Ирки всегда быть радостной и новой, настаивает на каких-то эмоциях, злится, когда что-то не так, встревает в авантюры. И свет ему недостаточно светлый, и мрак недостаточно мрачный, и птички, когда пролетают, неправильно машут крыльями!

Видимо, тот, кто счастлив, счастлив вопреки всему. А кто несчастлив, тот тоже несчастлив вопреки всему. Подари ему хоть личное солнце вместо ночника, гарем турецкого султана для хорового пения и картину Леонардо как подставку для чайника.

Матвей начинал разные дела и терял к ним интерес: резал по дереву и забросил, выращивал в ведре помидоры и расстрелял их из духового пистолета, купил, по примеру Эссиорха, убитый мотоцикл, снял с него карбюратор, затеялся перебирать двигатель – теперь все детали валялись по углам. Багров ощущал, что ему не хватает чего-то главного, что присутствовало в Буслаеве, которого он терпеть не мог – бульдожьего упорства и способности не отвлекаться от однажды выбранного.

Он свернул на перпендикулярную аллею, затем еще на одну и, незаметно для себя замкнув квадрат, вновь оказался там, где оставил Ирку и Мефа. Девушки уже не было, а Меф шел навстречу, прутиком сшибая желтые листья.

Испытав внезапное раздражение, которое хорошо знавшая его Ирка называла «жаждой неприятностей», Багров поднял с земли шишку и бросил ее в Мефа. Она летела точно и прямо и должна была попасть в грудь.

Но нет – Мефодий гибко, как кот, изогнулся и поймал ее.

– Самоутверждаемся? – поинтересовался он с тем внешне приветливым, но скрыто дразнящим выражением, которое всегда выводило из себя тех, кто терпеть его не мог.

– Не лезь к Ирке, – мрачно предупредил Багров.

Мефодий прищурился.

– Повтори, пожалуйста, для другого уха! У меня правое полушарие плохо воспринимает бредовую информацию, – попросил он.

– Не лезь к Ирке! Держись от нее подальше! Что-то ты сюда зачастил!

Мефодий хотел было сказать, что сегодня в Сокольники он попал случайно, но признать это – означало уступить.

– Слушай, Багров! А ведь ты не ревнуешь! – сказал он.

– Что ты несешь?

– Ну, не так ревнуешь, как ревнуют откровенные идиоты. Ты прекрасно знаешь, что за Иркой я не ухаживаю. Да и ухаживал бы – без толку. Она однолюб. Короче, ты хочешь держать ее под колпаком, чтобы вдох и выдох могла сделать только с твоего разрешения. Чтобы и мысли у нее были твои, и чувства твои, и повиновение, как у Бобика. Ты для этого и внимательным согласен быть, и заботливым, но только чтобы она из-под колпака не вылезла. Зуб даю, когда она говорит по телефону, ты стоишь рядом и вежливо слушаешь, а потом обязательно спрашиваешь: «Кто звонил?» и «Чего ему надо?».

Самое невыносимое, что тот попал в точку. Багров ощутил, что заводится. Он знал это состояние: во рту появлялся железистый привкус, дыхание становилось глубоким, выдох шел через нос. Вселенная сжималась до одного чувства – ненависти.