Слепцы - Александр Золотько

– Куда повезли?

– Они не говорили… Прямо не говорили, – торопливо добавил Молчун. – Их было четверо: Серый Всадник, баба – я ее не видел, только голос слышал, она детей забирала из подпола – и еще двое…

– Высокий северянин и степняк! – засмеялся Дылда.

– Нет, обычные. Молчали, но по одежде и по оружию, да и по лицу, вроде наши. Ну, самое дальнее, из Воли. На санях такой короб стоял, кожаный, что внутри, я не видел…

– Шкуры там были, – выкрикнул Сапог торопливо. – Меха. Я заглянуть успел. Детей одели тепло и посадили вместе с бабой в короб, один – за возницу, двое – на конях. На черном и, понятно, на сером. А в сани пара гнедых была запряжена. Сани новые, короб такой – на все сани. Лиц конных я не видел, а возница – рыжий. Точно – рыжий, бороденка плохонькая и усы. На главном был плащ серый, волчьим мехом отороченный, и меч я еще видел у седла. А сам он с кинжалом ходил, с таким, как вот у господина Кривого…

– О как! – восхитился Дылда. – Только ты не части и не радуйся: тебе-то быстрой смерти не обещали. С тобой я сам поговорю, мне твоя рожа сразу не понравилась. Улыбчивый ты больно.

– Куда они поехали?

– Серый Всадник сказал бабе… спросил, как дети, здоровы? А она сказала, что до Протоки их довезут. Я и подумал, что к Базару-на-Протоке они поехали.

– В ту сторону, на Волю, – добавил Сапог. – На север по замерзшей реке, по Теплой, и поехали. А вы отпустите меня… Отпустите… Я вам все расскажу. И его тайники отдам. И свои. Я за ним следил, за Битым… А так я молчать буду. Девой огненной клянусь – слова о вас не вымолвлю. Подохну, а не вымолвлю…

Сапог осекся.

Не стоит ему сейчас такого обещать, да еще и такими словами. Если он подохнет, то точно никому ничего не скажет.

Рык помолчал, будто и вправду задумался о судьбе Сапога, потом покачал головой:

– Вас Жлоб сгубил, жадность его. Не нужно было ему ту девочку хватать, а уж если надумал, нужно было няньку на месте резать. А так… Это ж князя дочка! Князя, понимаете?

– Как князя? – не поверил Молчун. – Быть этого не может. Зачем же он ее брал?

– Поначалу и сам не понял, а потом… Потом жадность одолела.

– Это не может быть княжна! Не может! – закричал Сапог. – Не может! Я вчера в Камне был. За едой ездил, по другим делам… Там все спокойно. Никто ничего не ищет. Там должны были все перевернуть. Все-все… обыскать, разослать гонцов, заставы выставить… Это ж княжна! А ничего нет такого. Даже ворота на Подворье открыты, и стражники, как обычно… Не княжна это.

– Княжна, – устало выдохнул Рык. – Это точно. Зачем Серому Всаднику дети?

– А не знаю, – Молчун рук не чувствовал – даже веревка не резала запястья.

Только бок горел огнем. И все виделось как в дыму, стены колебались и плыли. И разбойники с ним разговаривали будто издалека.

– Ладно, – сказал Рык. – Нужно ехать.

– Куда ж вы? – заскулил Сапог, засучил ногами, пытаясь отползти. – Там же снег валит, и мороз… переночевать тут…

– До Камня доедем…

– Так ворота закрыты, до рассвета не пустят… – Сапогу показалось, что если он сейчас уговорит этих разбойников, которые так легко убили его приятеля и так просто готовятся убить его, если он уговорит их остаться на ночь, то выживет. У него получится уговорить.

– Мы на гостевом дворе переночуем, – пояснил Дылда. – А ты, милый, не беспокойся, мы с тобой еще побеседуем. Я побеседую…

– Вначале хозяин, – приказал Рык.

– Повезло тебе, Молчун, – Дылда подошел поближе, вытащил нож. – Ты скажи, где хранишь добро, сразу и полетишь…

– Я скажу! – закричал Сапог, срываясь на визг. – Я скажу, меня отпустите! Ну отпустите, пожалуйста.

– Сказать ничего не хочешь? – спросил Дылда. – Проклясть или еще чего. Желание последнее…

Молчун посмотрел мутным взглядом на Дылду и плюнул.

– Это ничего, – утираясь, сказал Дылда. – Право имеешь.

И провел лезвием по горлу Молчуна.

– Не отворачивайся, – Кривой вцепился в подбородок Хорьку, силой повернул его лицом к умирающему хозяину постоялого двора. – Смотри, как жалость выглядит! Внимательно смотри. Чтобы знал, как врага пожалеть и что у него просить. Так не больно. Так человек будто засыпает – и все. И главное – быстро. Запомни.

Хорек скрипнул зубами и пробормотал: «Запомню».

До самого Камня он молчал.

Даже когда вышли из дома, пропахшего кровью, во двор и четыре здоровенных пса кинулись на них из снеговой круговерти, Хорек не то что ничего не сказал, не вскрикнул. Лишь выхватил кинжал и встал рядом с Кривым. Он успел ударить прыгнувшую тварь, но отлетел прочь от страшного толчка в грудь. Молча ударил, упал молча и снова поднялся на ноги. Молча вытер клинок о серо-бурую шерсть.

И ему никто ничего не сказал.

Сапогу на самом деле повезло: его не стали расспрашивать ни о чем, забрали то, что не нужно было выкапывать и за чем не нужно было далеко идти. Все сложили в сани. Отъехали совсем недалеко, когда Заика натянул вожжи и оглянулся. Оглянулся и Хорек.

В темноте медленно разгоралось зарево, дом и постройки постоялого двора занялись быстро, что-то в доме полыхнуло, выбросив высокий язык пламени.

Хорек отвернулся, спрятал лицо в воротник тулупа.

Еще позавчера он был уверен, что любит окружавших его людей. Даже ненормального Дылду, даже вечно сонного Рыбью Морду и смертельно опасного Кривого – всех ватажников он любил и искренне уважал.

Еще позавчера.

Сегодня… Сегодня он даже себя ненавидел.

Не за то, что лишил жизни человека в бою. И даже не за то, что не смог себя заставить пойти вместе с Дылдой и Рыбьей Мордой к княжеской няньке. Это было противно, мерзко – он это понимал, но знал, что такое случается часто, что захваченное в бою – баба или золото – законная добыча, и делать с этой добычей можно все что угодно.

Не из-за этого он ненавидел себя и остальных.

Даже не за то, что спокойно ответил утром на приветствие Дылды, отмывавшего руки в стылой воде ручья. За ночь Хорек успел убедить себя, что у Рыка не было выбора, что отвечает тот перед ватагой и не может рисковать, отпуская девку. Что Дылда не виноват, ведь должен был кто-то взять на себя эту кровь. Обязан.

Не мог Хорек простить ни себе, ни остальным лишь того, что утром все вели себя, будто ничего и не случилось. Будто то, что они сделали, – насиловали, приговорили, убили, – все эти страшные дела были чем-то обычным, пустяком, о котором можно и не вспоминать вовсе.

Можно просто жить, есть, пить, смеяться над шуткой Враля… И сам Хорек ел, пил, и смеялся, и жил…

И ненавидел себя за это. И за это же ненавидел всех остальных.

«Ты самый плохой из ватаги», – сказал себе Хорек. Ты хуже и подлее их всех. Трусливее. Они искренне не могут винить себя за насилие и убийство, они постоянно делают это и получают то же от других – но у всех у них толстая кожа. А он, Хорек, он ведь все помнит, все продолжает жить у него в душе, а он молчит, ничего не говорит, даже не пытается…