Новая Элоиза, или Письма двух любовников - Жан-Жак Руссо

Представь же, – продолжал он, – как будет некстати все то, что ты сказать мне можешь. Посмотри, могут ли когда-нибудь предпочтения, кои стыдливость запрещает, и некоторый проходящий жар молодости, положены быть на весы с долгом дочери, и отцовой честью. Если б должно было одному из нас пожертвовать своим благополучием другому, то моя нежность поспорила бы с тобой в толь сладкой жертве; но, дочь моя, туш говорит честь, а в крови, от которой ты происходишь, всегда она только одна все определяет».

Я не упустила противоположить на сие некоторых ответов; но предрассудки отца моего внушали ему правила столь различные от моих, что причины, которые мне казались неоспоримы, не могли даже его поколебать. Впрочем, не ведая ни того, откуда происходили его сведения, коими обвинял он мое поведение, ниже того, как далеко они могли простираться; при том опасаясь по его нетерпению, с каким он перерывал мои слова, что он уже принял свое мнение на то, что я говорить ему стану; а всего более, удержана стыдом, которого не могла никак преодолеть, я лучше хотела употребить извинение, которое мне надежнее казалось, потому что оно было сходнее с образом моих мыслей. Я открыла ему прямо о заключенном с тобой обязательстве; я клялась, что не изменю тебе в моем слове, и что бы ни случилось, никогда не выйду замуж безе твоего согласия.

В самом деле, я се удовольствием приметила, что мое сомнение было ему не противно; он делал мне чувствительные укоризны за мое обещание, однако не уничтожал его; столь высокое мнение естественно имеет дворянине наполненной несши, о верности обязательстве, и почитает всегда священным данное слово! Вместо того чтоб спорить о неважности сего обещания, на что бы я никогда не согласилась, он принудил меня написать записку, к которой приложив письмо, тот же час отправил. С каким движением ждала я твоего ответа! Колико воссылала я обетов, чтоб найти в тебе меньше нежности, сколько ты иметь ее был должен. Но я тебя так знала, что не могла сомневаться в твоем послушании; и мне известно было, что чем тягостнее требуемая от тебя жертва, тем скорее ты на себя ее примешь. Ответ пришел; и был скрыт от меня в продолжение моей болезни: но после моего выздоровления, страхи мои утвердились, и мне не осталось больше никаких отговорок. При том же отец мой объявил мне, что он никаких не примет; и с тою же властью, коей он уже подверг меня ужасным своим словом, требовал от меня с клятвою, чтоб я не сказала ничего такого Г. Вольмару, чтобы могло отвратить его на мне жениться: ибо, прибавил он, это будет ему казаться выдуманным от нас предлогом; и за какую бы то цену ни было, должно, чтоб сей брак совершился, или я умру с печали.

Тебе известно, мой друг, что здоровье мое столь крепкое против беспокойств и перемен воздуха, не может противиться движениям страстей; и что в моем сердце, слишком чувствительном, находится источник всех страданий и тела и души моей. И так долговременные ли печали повредили во мне кровь, или природа выбрала сие время для очищения вредных мокрот, но я почувствовала сильное беспокойство при конце его разговора. По выходе из комнаты отца моего я силилась написать к тебе хотя одно слово, однако почувствовала себя в таком изнеможении, что легла в постелю, надеясь, что более не встану. Все прочее тебе совершенно известно; моя неосторожность произвела твою. Ты приехал, я тебя видела, и думала, что то был один из тех снов, кои очень часто представляли мне тебя во время моего беспамятства. Но когда я узнала, что ты приезжал, что я точно тебя видела, что ты хотел разделить зло, которого излечить не мог, что ты с намерением его принял, то я не могла уже снести сего последнего опыта; и видя столь нежную любовь, пережившую надежду, моя страсть, к удержанию которой я столько трудов употребила, не признавала уже никакого обуздания, и скоро оживилась с большим жаром, нежели еще прежде. Я видела, что мне должно любить против моей воли; я чувствовала, что мне должно быть виновною, что я не могу сопротивляться ни отцу, ни любовнику, и что я никогда не могу иначе примирить прав любви и крови, как на счет честности. И так, все добрые чувствования мои совершенно погасли; все свойства души моей переменились; преступление потеряло в глазах моих свей ужас; я чувствовала себя внутренне совсем другою; наконец, необузданные восторги страсти ожесточенной препятствиями, ввергли меня в лютейшее отчаяние, какое только может обременить душу; я смела отчаиваться в добродетели. Письмо твое, которое удобнее было возбудить угрызения, нежели отвратить их, докончило мое заблуждение. Сердце мое было столь развращено, что мой рассудок не мог противиться словам твоих философов. Мерзости, о коих мысль никогда ума моего не помрачала, тогда смели представляться. Воля еще сражалась с ними, но воображение привыкало их видеть; и если я не носила преступления во внутренности моего сердца, то не имела также и сих великодушных мнений, которые одни могли ему сопротивляться.

Мне трудно продолжать. Остановимся на минуту. Вспомни те времена благополучия и невинности, когда сей толь сладкой и стремительной огонь, нас оживляющий, очищал все наши чувства; когда священной жар его представлял нам драгоценнее стыдливость и честность любезнее; когда самые желания, казалось, для того только рождались, чтоб дать нам честь их побеждать и тем быть достойнее друг друга. Перечитай первые наши письма, вообрази те краткие и мало вкушаемые минуты, в которые любовь украшалась в наших глазах всеми прелестями добродетели, и когда мы столь много себя любили, что не могли заключить между собою уз, ею отвергаемых.

Что были мы, и что мы стали? Два нежных любовника, проведшие вместе целый год в строгом молчании; их вздохи не смели излетать, но сердца друг друга разумели; они думали, что страждут, но были счастливы. Совершенно понимая себя, они тем говорили между собою; но умея побеждать себя, они отдавали себе взаимно почтенное свидетельство, и провели другой год в воздержности не меньше строгой; они открывали свои муки, и были счастливы. Сие продолжительное сражение было худо подкрепляемо; одна минута слабости привела их в заблуждение; они позабыли себя в утехах; но если перестали они быть непорочны, по крайней мере, они были верны; Небо и природа усиливали союз, ими утвержденной; по крайней мере, добродетель всегда им была неоцененная; они еще ее любили и еще умели чтить ее; они были не столько развращены как унижены: и быв мало достойны быть счастливыми, они еще таковы были.

Что делают теперь сии нежные любовники, которые таким чистым пламенем горели, и так сильно чувствовали цену честности? Кто не восстенав о них услышит? Они предаются преступлению; самая мысль осквернить брачное ложе не производит уже в них отвращение… они помышляют о прелюбодеянии! те ли они, что были? Не переменились ли их души? Как сей восхищающий образ, никогда порочным неизвестной, может загладиться в сердцах, где он блистал? Не отвратит ли навсегда прелесть добродетели от порока тех, которые ее один раз узнали? Какие веки могут произвести сию чудную перемену? Какое продолжение времен может истребить столь приятное воспоминание, и заставит позабыть истинное чувствование благополучия, кто мог единожды его вкусить? Ах! если первый проступок тяжел и медлителен, то все прочие легки и скоры! Омрачение страстей! так ослепляешь ты рассудок, обманываешь мудрость, и переменяешь природу, прежде, нежели то приметят. Когда заблуждаются на одну минуту в жизни; когда отходят на один шаг от правого пути: тотчас неизбежная склонность влечет нас и губит; наконец свергаются в пропасть, и восстают со страхом, находя себя покрытых преступлениями, с сердцем для добродетели рожденным. Опустим, любезный друг мой, сию завесу. Нужно ли нам рассматривать ужасную бездну, которую она от нас скрывает, дабы нам ее избегнуть? Я возвращаюсь к моему повествованию.