История Франции глазами Сан-Антонио, или Берюрье сквозь века - Фредерик Дар

— Кстати, — вставляет Берта, — он должен прийти на чашечку кофе.

Бугай хмурится:

— Что за честь?

— Он помог мне принести сетку с продуктами от молочника, — оправдывается Б.Б. — Что тут такого? Давайте про Ронсево!

Я выпиваю бокал «Жюльенаса» и продолжаю:

— Таким образом, Роланд положил сотни арабов своим тесаком. Но силы были неравные. Под градом ударов он понял, что ему придётся сложиться в ящик, и тогда он решил поломать свой меч о скалу — в те времена умели умирать, — но он разрубил скалу!

— Надо же! — восклицает Толстяк. — Свою лопаточку для торта он явно не на базаре купил! Я так думаю, что эта легенда — она для лохов! Согласен, Ронсево — это недалеко от Лурда[42], а там чудеса из-под крана льются, но этот сочинитель легенд слегка замутил воду. Или же у твоего Роланда был не меч, а отбойный молоток. Ты уверен, что он был не из строительной бригады?

— Я ни в чём не уверен, Берю, я тебе рассказываю легенду, как она есть! Поняв, что он не сможет его поломать, он лёг на него и принялся трубить в рог, чтобы позвать на помощь своего дядюшку Карла.

— С этого надо было начинать. Этому парню не хватало организованности! Дождаться конца, а потом звать на помощь, это не смешно!

— Погоди. Он так сильно дул в свой рог, что у него на шее лопнули вены, и он умер!

— Короче, — говорит Толстяк, — он умел махать саблей, но не умел дуть в трубу. Не хочу тебя обидеть, Сан-А, но от твоей легенды очень прикололся бы Армстронг.

Дополнительный материал:

Школьный дневник маленького Берюдбера, и к чему он привел

Господин Берюдбер-отец испытывал страшный гнев на своего последыша Каролюса, мальчика десяти лет, у которого щёки были полнее, чем зад у вышивальщицы. У малыша были рыжие волосы, оттопыренные уши, нос, как раструб рыцарского рога, и голубые глаза, в которых светились любопытство и удивление. Тыча школьным табелем в нос своего отпрыска, Берюдбер, бочар по профессии, поносил его на чём свет стоит:

— Урод! Получить ноль по арифметике! Да ещё от императора! Какой позор!

Каролюс робко возражал:

— Они дают такие трудные задания… Ты знаешь, сколько будет четырежды два?

Сбитый с толку, Берюдбер-отец молча изучал вопрос. Не найдя ответа, он дал затрещину оболтусу.

— Я тебе покажу, как прекословить отцу, дрянь такая! В общем, так: если принесёшь табель, как на прошлой неделе, я тебе кости переломаю.

Каролюс ушёл, всхлипывая. Мадам Берюдбер подошла к мужу с озабоченным видом.

— Ты слишком строг к ребенку, — сказала она укоризненно. — Старшего сына ты уже изувечил за то, что тот не смог написать страницу на каролине. Если хочешь знать моё мнение, эти школьные проблемы меня уже начинают доставать… Раньше, когда не было обязательного школьного образования, родители жили в мире со своими детьми, но с тех пор, как правит Большой Карл[43], всё как нельзя хуже. Только и слышишь эти сцены! Нет, ну эта его политика престижа — я тебя умоляю!

В связи с тем, что Берюдберу-отцу вновь не хватило аргументов, он дал затрещину своей половине, чтобы она держала при себе свои политические настроения.

Через пять дней после этой истории юный Каролюс плакал за кустарником. Его сестра Амальберга, флиртовавшая в нескольких копнах от него с приказчиком отца[44], услышала рыдания младшего брата и поспешила к нему. Амальберга была красивой девушкой шестнадцати лет, и её лифчик был надут отнюдь не велосипедным насосом. У неё были длинные волосы, и одевалась она в престижном магазине «Дамы Франции Тех Времён». Она была до такой степени блондинкой, что вызывала зависть даже у пчёл.

Она осведомилась о причине его несчастья, ибо очень любила своего младшего брата. Не переставая хлюпать, Каролюс объяснил, что его школьная неделя была катастрофичной и теперь его ждёт самый ужасный из табелей! Брат учитель домогался от него, сколько будет пятью один, и он умудрился ответить «шесть», хотя у него был такой широкий выбор! Кроме того, он написал Deus ex machina с «s» на конце слова machina, а ещё он украсил слово «homo» двумя «m» в сочинении по-латыни! Причем на этом он не успокоился, ибо вставил это исковерканное слово еще и в неправильное предложение: да-да, этот несчастный малыш написал буквально «Ноmmо lave plus blanc». Брат учитель пришел в ярость и объяснил своему неспособному ученику, какое грамматическое преступление тот совершил, оставив незаконченным предложение после слова сравнительной степени «plus». «Lave plus blanc, чем что?» — спросил брат очень строгим голосом. «Lave plus blanc, чем моя тонзура? Чем твой нос? Чем корона нашего императора?»

Короче, как говорил Пипин, дела складывались неважнецки для юного Каролюса, который предвкушал большую публичную порку в самом ближайшем будущем. К тому же император обещал дать нелестное заключение в его школьном свидетельстве. Палка будет летать низко…

Милая Амальберга задумалась на мгновение, затем попыталась утешить ребёнка.

— Слушай, — сказала она, — вчера я повстречала императора, он шёл в часовню. Он мне улыбнулся и погладил мой подбородок. Я подойду к нему сегодня вечером, когда он будет идти на молитву, и попрошу, чтобы он был к тебе снисходителен.

Каролюс вытер слёзы и бросился на шею к своей сестре, такой понятливой и находчивой.

Карл Великий шёл в часовню без желания. Он был человеком дела и не любил молитв. Организованные молитвы были для него потерей времени; он предпочитал разговаривать с Богом, когда занимался чем-либо. Ему приходилось молиться в самых разных местах и позах: на троне, в туалете, во время заседаний со своими missi domenici[45], и даже когда он трудился над девственницами, у которых были скованы чувства.

Молитвы в специально отведённых для этого местах вызывали у него зевоту. И всё же он считал себя обязанным подавать пример. Император должен показывать своим подданным путь к спасению. Кстати, хорошие отношения с Папой, который короновал его императором Запада, просто обязывали его давать уроки набожности. Подойдя к паперти, он заметил красивую, светловолосую и пухленькую девушку, которая смотрела на него с некоторым бесстыдством.

Тот, кого называли «отцом мира» (по-простому), не устоял перед обезоруживающим взглядом, приподнятой юбкой, как, впрочем, и перед щедрым корсажем.