Раунд. Оптический роман - Анна Немзер

– Это ваше первое выступление было? Можно считать, триумф?

– Можно. Считайте.

Пелена у меня перед глазами. Триумф. Девочке про это знать не надо. И был там… Он жаловался на самочувствие. Гимнаст. И у них там еще было соревнование, кто больше воды выпьет. Кто там огонь глотал, а эти, значит, воду в себя лили. Ну а я, тут даже не скажешь – просто я был молодой. И просто не знал, что так бывает. Кружевная тень на тротуарах, от решеток Летнего сада или от листвы, что ль. Кружевная черная тень на серых тротуарах. Бывает такая деталька, которая тебя и проест насквозь. Идем, поем, он говорит тихо: «Мне плохо». Я говорю быстро, сквозь зубы, сам взмокший уже и голова болит: «Ну и вали отсюда. Нечего тебе тут делать». Формально я его отпустил. Но назвал слабаком. Или как-то там. Обозвал я его, короче. Он рухнул где-то у реки, мы его быстро оттащили, никто не заметил. Жертва революции. Кружевная тень и пелена.

Сеныч мне говорил: «Далеко пойдешь, Тиша. Ох, ты далеко пойдешь. Ты только про технику безопасности не забывай, мой тебе совет». «Тиша». Это от фамилии – Тихомиров. Прилипло намертво. Я уж сам забыл, как имя-то мое. Я смотрел на него такими глазами, влюбленными, щенячьими – я сейчас ощущаю это выражение глаз, просто внутренним хрусталиком каким-то ощущаю. Мне казалось, что я овечка, идиотина, размазня, растекся в кисель, думая о нем. Что это было такое? Я потом узнал, что это бывает, – но кажется мне, что тут другое. И мне-то казалось, он меня отличает, он меня выделяет, поощряет. А он мне страшные вещи говорил. Далеко пойдешь… Я-то это воспринял как «иди-ка ты далеко, Тиша». Давай. Дерзай. И как пошел. Как пошел! Кисель-то я с ним был, а тут… им благословленный… Стержень! Железо! Уберменш! Канальство какое, а. Кружевная тень. И никуда не девается, стоит перед глазами. Ну ладно, лицо-то мы сделать всегда были горазды.

– И что же дальше?

– Дальше примерно в том же духе все продолжалось. Пару лет эти выступления, эти бродячие балаганы были просто… Знаете, вот дух времени? Совпало это… Политика и искусство… Почему «Чакона»-то? Мне название тогда еще пришло, хотя оно не очень подходило, – но чакона же, мало кто помнит, народный танец. Это потом уже Бах.

– Я понимаю, это я хорошо как раз понимаю. А вы не можете какой-нибудь смешной случай вспомнить? Какую-то деталь, как это было? Теоретически-то картина ясна.

О-о-о, плохи дела. Кто ж так, матушка, к интервью-то готовится? Но ладно, случай так случай.

– Извольте вам случай. Раз даем выступление. Мы там уже такой сценарий проработали: сперва идем по городу, потом на площади какой-то центральной останавливаемся и там уже доигрываем. Но нам важно по дороге подцеплять людей. И вот идем и где-то на Гороховой цепляем юношу, мальчика совсем, такого белокурого ангелочка. И он, такой воодушевленный и страстный такой, бежит с нами, лозунги кричит, а потом, всех перекрикивая, начинает читать стихи. Громко так! Страстно! Как думаете, кто?

– Неужели…

– Ну, смелее, смелее, правильно думаете!

– Есенин, что ль?

– Есенин! Молодой совсем! Горячий! На плечи к кому-то влез и оттуда кричит! Я тогда, конечно, не знал его. Это уж потом я его… Когда увидел…

– Ну ничего ж себе…

Дурочка ты, дурочка.

– Хорошо. А расскажите, что дальше было.

– Ну в таком жанре мы просуществовали пару лет буквально. Дальше это все надо было сворачивать, потому что сами понимаете. Мы там уже до всего дошли: и Петрушка у нас устранял Временное правительство и совершал всякие непотребства, и Родзянко на ослике, и прочая, и прочая. Довольно скабрезно в силу традиции. Публика очень была довольна. Конкурентов у нас было не так много, потому что мы по политической части резко шли, а это всех волновало. Шутовской молебен по продразверстке устроили. Впрочем, это был перебор, конечно. Сошло с рук, но за это нас бы по головке не погладили.

– Слушайте, а Кноблаух этот? И как это вообще финансировалось?

– Ну, Кноблауха к тому моменту давно погнали поганой метелкой, скажите спасибо, если он выжил в этой катавасии. А финансировалось – миленькая моя, ну вы чего? Мы были полубанда, полутруппа. Сборище деклассированных элементов! Так мы себя называли. С гордостью. Ходили в красных рубахах с такими – как называется? – капюшонами. Ку-клукс-клан.

– Подождите, вы занимались прямой революционной деятельностью?

– Ну как сказать, как сказать… В октябре 18-го, может, вы слышали, было восстание матросов – не революционных, а наоборот. Они там требовали разрыва Брестского мира, всякое такое. Ну просто дезориентированные и одуревшие парни, честно вам сказать. Митинг устроили на Театральной площади, а потом интересно, потому что потом они рванули в Мариинку. Где в этот момент давали… вот не соврать… нет, не помню, что давали. Но картина красивая: врываются матросы в театр, забирают оркестрантов и, значит, под музыку движутся к Неве. Ну прямая нам конкуренция! Прямая. А народец такой заведенный в этот момент, что под музыку пойдет за кем угодно, честно сказать. Он уже охренел разбираться, этот народ, где там кто революционный, кто контрреволюционный. И это был опасный такой момент. И мы, значит, немножко поучаствовали в… как сказать… противостоянии.

– Это вы что, простите, имеете в виду?

Их надо было убирать, и быстро. Уже действительно никто не мог разобраться, где кто, матросы такие, сякие: они пришли бодрые, озлобленные, с новыми силами, они в казармы врывались, поднимали солдатиков – и те, ошалевшие, переходили на их сторону. Нет, вряд ли бы они что-то такое смогли кардинальное… Но риск… Я там не показывался, моя морда была довольно заметная в городе. Но я отправил часть моих парней – они шли с ними, как бы в их процессии… Они их вели за собой, как этот в Гамельне. Потихоньку отделяли зачинщиков от заблудших случайно. Последним быстро объясняли, к чему идет, и аккуратно оттесняли в сторону. Зачинщиков привели к Неве, там их и без особых хлопот приняли чекисты. Чего ждать.

Этого я, конечно, не говорю.

– Погодите, так вы что ж… Так что ж с ними…

Тут я мнусь. Вопрос – найти слова. И телефонный звонок меня спасает. «Слушаю! Да! Да, Гриша, рад слышать. Очень-очень рад. Здоровье терпимо. Ну с поправкой на, как ты понимаешь. Да! Послушай, ты можешь перезвонить мне через три часа? У меня тут представители прессы, не совсем ловко разговаривать сейчас. Но только позвони обязательно, мне надо тебе одно рассказать! Пока!» – и вешаю трубку.

– Это, между прочим, был знаете кто? Вот кстати тоже к нашему разговору. Внук Сеныча нашего. Замечательный театральный режиссер Григорий Грозовский. Слышали?

– Как? Грозовский? Тот самый? Он внук?

– Внук-внук! Я его с младенчества знаю. Это сейчас ему уж сколько? Сорок пять? У нас с ним дела. Ну, как дела – это он со мной советуется про постановки, поощряет старика. Чтоб я, значит, не думал, что уж никому не нужен.

– А почему ж у него фамилия другая?