Штрафники Великой Отечественной. В жизни и на экране - Юрий Рубцов

И мне каждый день надо было первым подниматься на бруствер и вести за собой людей в атаку».

Исследователь Ю.Г. Веремеев, соглашаясь с тем, что штрафников действительно бросали на самые горячие участки фронта, тем не менее также считает, что в атаке обычная стрелковая рота несла потери почти такие же, что и штрафная. Можно соглашаться или не соглашаться с ним, но в логичности его рассуждениям не откажешь: «Для обычных рот эти потери распределяются и на периоды обороны (когда за день, неделю рота могла не потерять ни единого человека), и на периоды наступления. А штрафные роты в оборону не ставились. Они ждали атаки в ближнем тылу, т.е. не несли в это время потерь совсем». В результате потери штрафников и обычных стрелковых рот, батальонов при атакующих действиях частенько оказывались сопоставимыми.

Это, к слову, лишний аргумент в пользу утверждения, что штрафные части представляли собой довольно гуманную альтернативу (конечно, в суровых условиях войны) расстрелу за воинские преступления.

Многие пишущие на эту тему сегодня этой альтернативы не видят, однозначно оценивая приказ № 227 как проявление крайней жестокости сталинского режима. Нередко они отступают от того, что специалисты называют принципом историзма, иначе говоря, судят о том времени с позиции сегодняшнего дня. Но можно ли при этом игнорировать многоликость тогдашнего политического режима, характер взаимоотношений власти и народа, особенности законодательства 40-х годов, специфику военного времени, законы и порядки которого всегда более суровы в любой стране, неважно — тоталитарной или демократической, можно ли, наконец, не учитывать конкретную ситуацию, сложившуюся летом 1942 г. на советско-германском фронте?

Недобросовестность таких авторов проявляется также в том, что всех попавших в число штрафников оптом объявляют невинно пострадавшими, осуждают власть за проявленную к ним якобы чрезмерную жестокость, пытаются убедить, что в штрафные роты и батальоны загоняли чуть ли не за всякую провинность, лишь бы дать в распоряжение командования побольше «пушечного мяса». Случается, что в этом им на помощь приходят бывшие штрафники, рассказывающие всякие небылицы по не прошедшей до сих пор злобе на советскую власть или из желания прославиться, подыграть интервьюирующим их журналистам.

Такого рода рассуждения сегодня не новость. Они идут рука об руку с общими обвинениями в адрес и политического режима в целом, и военного командования в жестокости, неумении вести войну по-современному, в стремлении компенсировать такое неумение немереными жертвами. Надеемся, приведенные в книге факты позволят читателю разобраться в проблеме самостоятельно, отделить зерна истины от плевел вымысла.

Пока же заметим, что рассуждения порицаемых нами авторов не только далеки от действительности, но и антигуманны, хота эти люди тщатся как раз выглядеть защитниками штрафников. Сталинский режим и без того отличался жестокостью, напрасных жертв было хоть отбавляй, зачем же вымыслом еще более умножать их число?

На этом фоне остается только удивляться, насколько профессиональнее, умнее, а самое главное — честнее работали писатели и журналисты во время войны, хотя условия для того, чтобы высказаться, были у них не чета нынешним.

Как вспоминал бывший в первые годы войны главным редактором газеты «Красная звезда» Д.И. Ортенберг, через несколько дней после объявления приказа № 227 из поездки на фронт вернулся Константин Симонов со стихами «Безыменное поле».

Первые беспощадные, горькие строки были полностью созвучны приказу. Но затем поэт рискнул даже вступить в определенную полемику с ним, не согласившись с выводом, будто гражданское население проклинает солдата за то, что он отдает народ под фашистское ярмо. Это обвинение по отношению к большинству несправедливо, говорил поэтическими средствами Симонов, люди отходят через силу, с огромной, не утихающей болью и уверенностью, что рано или поздно, хотя бы и ценой жизни, вернут землю, пока оставляемую врагу:

Симонов также «дополнил» сталинский приказ, провозгласив, что, кроме суда военного трибунала, есть не менее, а может быть, и более строгий суд — человека над самим собой. К мужеству советского солдата в симоновских стихах взывали поколения защитников России — от петровских преображенцев до защитников Перемышля времен Первой мировой войны.

И вот финал:

Д.И. Оргенберг вспоминал, как напряженно ожидали в редакции, отреагирует ли Сталин на поэтические «поправки» приказа (вождь всегда внимательно следил за печатью). Благодарности не последовало, но не было и критики. Вероятно, Верховный понял: сила приказа только умножится, если к строгим формулировкам официального документа добавится его эмоциональное изложение. И того, что можно выразить литературными средствами, конечно, трудно добиться приказным слогом.

Психологический настрой лета 1942 г. отразила и «Баллада об отречении» Александра Твардовского. Речь в ней шла о солдате Иване Кравцове, который дезертировал с фронта и тайком вернулся в родной дом. Отец и мать поначалу приняли его как гостя дорогого, но, узнав правду, отказались от него, не в силах жить в обрушившемся на них бесчестии. Изгнанный из отчего дома и вышедший за деревенскую околицу Иван вдруг обрел способность посмотреть на мир словно «глазами не своими» и ужаснулся содеянному. Он решает вернуться в свою часть, хотя и понимает, что «кары нет тебе иной, помимо смертной кары».

А обрести такое доверие солдат Иван Кравцов после 28 июля 1942 г. мог лишь одним путем — воюя в штрафной части. Как и десятки тысяч таких же смалодушничавших, оступившихся, наказанных, что называется, по делу, за конкретные преступления.