Бом-бом, или Искусство бросать жребий - Павел Крусанов

В этих краях, на века околдованный,

Я колокольню сложу

И в небесах, словно я окольцованный,

Колокол я привяжу.

И потом мощно, звонко, раскатисто:

Бей, колокол,

Бей, колокол,

Бей, колокол,

Бей!

И ещё раз так же, но иначе — с иными голосовыми переливами/модуляциями.

«Что за чёрт? — незавершённо подумал Норушкин. — Ведь даже не на эзоповой фене свищет, а почти открытым текстом… Откуда ему знать про небеса эти подземельные? Выходит, и у него своя чёртова башня? Только, видать, не такой убойной силы, не так туго заряд забит — рыхлее, что ли, задушевнее…»

А Ильченко тем временем дразнил:

Я поднимусь в эту синь поднебесную,

Колокол трону рукой.

Всё, что не выплакать, всё, что не высказать,

Вызвонит колокол мой.

И опять по-хозяйски велел колоколу бить.

— Ну, ты звони, — хмельно буркнул под нос Андрей, — а я погожу пока…

Секацкий махал от своего столика рукой, но зря — Норушкин не видел. Он ничего вокруг не видел, потому что смотрел и думал внутрь себя.

9

Повеял сквозной зефир и надул Любу. В руках она несла большую тарелку с сыром.

На тарелке было всего понемногу: сыры влажные, рассольные, сыры мягкие, с гнильцой, сыры сычужные, острые, сладкие и пикантные и даже какой-то зеленоватый сыр, нашпигованный грецкими орехами. Всё это дело было переложено порезанным на ремни болгарским перцем. Венчала натюрморт, как нос — лицо, опаловая кисточка винограда.

Андрей оторопело принял стопку одним махом и закусил ломтиком сулугуни.

И тут откуда-то сбоку появился Вова с «крышей».

10

«Крышу» звали Герасим, хотя по паспорту имя Герасима было Иван, а фамилия — Тургенев. Учитывая недавнее всеобщее среднее и специфику среды, трансформация закономерная. Муму он не стал, должно быть, только в силу личного авторитета, который снискал благодаря сообразительности и знатным бойцовским качествам.

Герасим был на редкость хорошо сложен, как будто папа сделал/замесил его логарифмической линейкой. При этом он словно бы являл собой напор тьмы, ярость подземных сил, от которой по швам трещит хлипкая плёнка цивилизации, — люди такого типа невыносимы в нормальной жизни, но на войне они незаменимы.

Как часто водится, в братву Герасима кинуло из спорта — был он из того, первого ещё призыва мастеров восточного мордобоя, сэнсэи которого в своё время по Указу отчалили на зону. Будучи человеком средних лет, благополучно, без психических травм пережившим смутную пору желторотой гиперсексуальности, Герасим беспредела не уважал, потому и «крыша», где он числился в верховодах, слыла совестливой, держалась понятий и кровь (чужую) мешками не проливала, хотя совсем без крови, разумеется, не получалось. Да и формы бандитизма потихоньку менялись — теперь Герасим вполне официально входил в совет директоров какой-то сомнительной асфальтовой корпорации «Тракт», что, несомненно, придавало его образу даже некоторую респектабельность. Более того — Герасим был не чужд культуре. В прошлом он пару раз встречался на татами с профессором философии Грякаловым (оба имели чёрные пояса) и, одержав победу в первом спарринге, был бит во втором, что заставило его впредь без предубеждения относиться к идее просвещения и не держать всех, говорящих без запинки слово «деконструктивизм», поголовно за лохов и фраеров.

Ну и наконец, совладелица «Либерии» и компаньонка Вовы Тараканова, неотразимая внешне, но непоколебимая, как Гром-камень, внутри, Мила Казалис, имела счастье быть некогда предметом школьных вожделений Герасима, что оказалось достаточным поводом для совершенно исключительного положения арт-кафе «Либерия» под сенью собственной «крыши»: Герасим не брал с заведения мзду. Не брал ни в каком виде, прикрывал от наездов абсолютно бескорыстно, что в собственных глазах Герасима резко поднимало его MQ (показатель нравственного коэффициента). Поднимало настолько, что определённо выводило из отрицательной величины. Он просто здесь порою отдыхал, послушивая музычку и почитывая свежераспечатанные листочки, предложенные Милой Казалис к чашке кофе, — очередные сочинения Секацкого, где тот ловко толковал о неизбежности братвы и положительной роли бандитизма в деле становления цивилизованного рынка. (Эти, равно как и другие, статьи Секацкого Левкин тёпленькими подвешивал в сетевой журнал polit.ru, откуда Мила на забаву Герасиму их и сдёргивала.)

— Братан, свободно? — Пальцем в платиновой печатке с камушком и вензелем «ИТ» Герасим указал на пустой стул.

— Вова, — дерзко игнорируя палец, сказал Андрей, — ты знаешь, каким было последнее желание верховного правителя России Александра Васильевича Колчака?

— А что, он тоже из Норушкиных?

— Нет, Вова, он из Колчаков, — не поддался на провокацию Андрей. — Он просил, чтобы при расстреле его не ставили к стенке вместе с китайцем — палачом иркутской тюрьмы. Он просил избавить его от этого позора и расстрелять отдельно.

— И что?

— Их расстреляли вместе.

— Тогда мы присядем.

— Ты что, братан, обидеть хочешь? — натурально удивился Герасим.

— Гера, ты на него не наезжай, — сказал Тараканов. — У него знаешь, какой тейп навороченный? Один дедок Наполеону хвост накрутил, а другой — вообще герой нашего времени.

— Вова, ты проявляешь скрытые комплексы, — сказал Норушкин.

— Это он и есть, — Тараканов по-прежнему обращался к Герасиму, — тот самый, который русский бунт будит, гневу народному спать не даёт.

— Что же ты, братан, в натуре, сыр всухомятку рубаешь? — добродушно порадел Герасим. — Принеси-ка нам, Вовчик, чёрного «Джонни Вокера». И мясного чего-нибудь. Типа, горячего.

Вова мигом доставил штоф «Гуляки Джонни» и две стопки — себе и Герасиму. После чего, приплясывая, умотал на кухню.

Крупная рука с набитыми мозолями и белой «гайкой» на указательном пальце легла на квадратную бутыль.

Соломенного цвета самогон из клетчатой Шотландии потёк, играя бликами, по стопкам — Андрею и Герасиму.

Ты в жаркий полдень сядь в тени

И от дороги в стороне,—

густо, сочно выводил Ильченко, —

У родника передохни

И дай прохладной влаги мне.

— За что пьём? — спросил Норушкин.

— Дед мой в сорок четвёртом Ригу брал, — сказал Герасим. — Типа, танкистом был. Командиром, в натуре. Ему пулей сонную артерию пробило, так он дырку пальцем заткнул и сам дошёл до медсанбата. Так что, слышь, — за экипаж машины боевой.