Нексус - Генри Миллер

Понимаю ли я? Прекрасно понимаю.

Писатель — тот же преступник, судья или палач. Разве я не совершенствовался в обмане долгие годы, начиная с детства? Разве не отмечен всеми пороками средневекового монаха?

Что может быть естественнее, по-человечески понятнее и простительнее, чем приступы ярости одинокого поэта? А эти бродяги приходят и уходят, когда им заблагорассудится.

Когда рыскаешь по улицам с пустым брюхом, поневоле держишься qui-vive. Инстинктивно знаешь, куда свернуть, что искать, и такого же, как ты, бедолагу мигом признаешь.

Когда все потеряно, вперед выступает душа…

Я всегда считал их переодетыми ангелами. Так оно и было, но я понимал это, когда они уже исчезали. Ангелы редко являются в лучах славы. Ангел может возникнуть в любом образе — хоть выжившего из ума бродяги, выросшего перед тобой на пути. И вдруг оказывается, что он и есть тот самый ключ к заветной двери. И дверь открывается.

Дверь под названием Смерть всегда широко распахнута, и, заглядывая в нее, я понимал, что смерти в нашем понимании нет. Судьи и палачи — тоже плод нашего воображения. Как отчаянно стремился я тогда вернуть утраченное! И добился своего. Вернул все сполна. Раджа, раздевшийся донага. Осталось одно «эго», раздувшееся, как отвратительная огромная жаба. Безумие всего происходящего ошеломило меня. Ничто не берется и не отдается, не прибавляется и не отнимается, не увеличивается и не уменьшается. Мы вечно стоим на одном берегу перед тем же великим океаном. Океаном любви. И так — in perpetuum. Эта любовь — и в сорванном цветке, и в шуме водопада, и в стремительном падении хищной птицы, и в грозных проповедях пророка. Мы движемся по жизни с закрытыми глазами и заткнутыми ушами, ничего не видя и не слыша; разбиваем лбы о степы, хотя открытые двери — рядом; ищем лестницы, забыв, что имеем крылья; молимся Богу, словно Он глух, слеп и находится очень далеко. Неудивительно, что рядом с собой мы не видим ангелов.

Когда-нибудь будет приятно все это вспомнить.

Вот так, бродя в темноте или простаивая часами, как манекен, в углу, я физически ощущал, что лечу в пропасть. Истерия стала нормой. И снег за окном не таял.

Мои дьявольски изощренные планы относительно Стаси заключались в том, чтобы свести ее с ума по-настоящему и тем навсегда устранить как соперницу. В то же время я лелеял глупые надежды вторично завоевать любимую. В каждой витрине я видел что-нибудь, достойное ее. Женщины обожают подарки, особенно дорогие. Они любят и безделушки — по настроению. Я мог простоять перед витриной целый день, размышляя, что купить: баснословно дорогие старинные серьги или большую черную свечу? Серьги были мне не по карману, но я боялся в этом признаться. Приди я к выводу, что серьги понравятся ей больше, несомненно, смог бы себя убедить, что найду способ достать деньги. При этом я ничем не рисковал, понимая в глубине души, что уйду от витрины, не приняв никакого решения. Для меня такой поход был всего лишь способом убить время. Я, конечно, мог использовать свой досуг более плодотворно, задаваясь высшими вопросами вроде: способна ли деградировать душа; но для мыслящей машины одна проблема ничуть не лучше другой. В таком расположении духа я мог поддаться порыву и пройти пять — десять миль только затем, чтобы занять доллар, и ликовать, если удавалось выклянчить хотя бы десять центов. Не важно, на что собирался я потратить деньги, главное — знать, что еще способен на усилие. Значит, несмотря на ухудшившееся состояние, связь с миром пока не утрачена.

Стоило время от времени об этом себе напоминать, а не притворяться Правителем Суота. Неплохо иногда поразить и подружек, небрежно сказав при их появлении с пустыми руками в три часа ночи: «Не беспокойтесь по моему поводу — я выйду и куплю сандвич». Иногда, признаться, я съедал сандвич только на словах. Но мне нравилось, когда думали, что я при деньгах. Раз или два мне удалось заставить их поверить, что я ел на ужин бифштекс. Я нарочно бесил женщин. (Какое право имеет он есть бифштекс в то время, как им приходится часами сидеть в кафе и ждать, когда угостят?)

Иногда я встречал их словами: «Вам удалось сегодня поесть?» Вопрос, похоже, ставил их в тупик.

— Я подумал, не голодны ли вы?

На это они заявляли, что не собираются голодать. И прибавляли, что и у меня нет причин голодать. Просто я привык их мучить.

Если женщины были в хорошем настроении, то разговор на этом не кончался. Что я еще затеял? Виделся ли с Кронским? Беседа понемногу оживлялась, они рассказывали о новых приятелях и неизвестных мне ресторанчиках, своих вылазках в Гарлем, о студии, которую собирается сиять Стася, и так далее и тому подобное. Ах да, они еще забыли рассказать о друге Стаси — поэте Барли, которого недавно встретили. Он обещал как-нибудь зайти. Хочет познакомиться со мной.

Однажды Стася предалась воспоминаниям. И похоже, на этот раз не лгала. Она рассказала, как занималась любовью с деревьями — прижималась к стволам и терлась о них при лунном свете; как в нее влюбился миллионер-извращенец — его приводили в эротическое исступление ее волосатые ноги; как к ней приставала одна русская, но Стася отвергла ее из-за грубых манер. Впрочем, не только из-за них. Тогда у Стаси был роман с замужней женщиной, мужу которой она позволила себя трахнуть — он ей совсем не нравился, просто надо было бросить на него тень, очернить перед женой, — ту Стася действительно любила.

— Не знаю, зачем рассказываю вам все это, — сказала вдруг Стася. — Разве что…

Внезапно она вспомнила зачем. Из-за Барли. Он с большими странностями. Стасе было невдомек, откуда проистекал их взаимный интерес. Барли вечно изображал, что хочет затащить ее в постель, но дальше слов дело не шло. Во всяком случае, поэт он хороший, в этом Стася не сомневалась. Иногда она сама сочиняет стихи в его присутствии. Последнее сообщение она сопроводила любопытным комментарием: «Могу сочинять до бесконечности, когда он ласкает меня там рукой». И захихикала.

— Что вы об этом думаете?

— Звучит как цитата из Крафт-Эбинга.

Мое замечание повлекло долгую дискуссию о сравнительных достоинствах Крафт-Эбинга, Фрейда, Фореля, Штекля, Вейнингера et alia, пока Стася не положила ей конец, заявив, что все они устарели.

— Знаете, что я собираюсь сделать? — вдруг воскликнула она. — Приглашу вашего друга Кронского осмотреть меня.

— Что значит — осмотреть?

— Обследовать мои внутренние органы.

— А я подумал — твою головку.

— Это тоже можно, — невозмутимо отозвалась Стася.

— Если он не найдет ничего серьезного, значит, ты всего лишь полиморфная извращенка. Так ведь?

Это заимствованное у Фрейда определение очень рассмешило женщин. Стася была в восторге и заявила, что непременно напишет на эту тему стихотворение.

Как и собиралась, Стася пригласила Кронского для надлежащего осмотра. Тот приехал приятно возбужденный, потирал руки и щелкал суставами пальцев.