Галя - Вера Новицкая

— Неужели поверила? — смеясь, осведомилась Галя.

— Ну да, поверила, да еще как! Первым делом принялась ветра в поле искать, — сиречь ключ и виновниц его исчезновения, а это, понимаешь, с таким же результатом могло бы затянуться и на полгода. Наконец додумались послать за слесарем. Пока до него добрались да он соблаговолил явить свои ясные очи, прошло ровнехонько сорок две минуты, ну, а оставшиеся до звонка восемь минуток мы посвятили пыланью благородным негодованием против лишивших нас свободы. Так в этот день «Бинома» стороной и пронесло. А урок в четверти был последним, значит, взятки с нас гладки, ничего не поделаешь.

Надя едва перевела дух и снова затараторила на больную тему:

— Господи, и кто ее, математику эту самую, только выдумал? И зачем она нужна? Положи руку на сердце и отвечай: все равно тебе или нет, равны ли между собой смежные углы? Ведь безразлично? Ведь не станешь ты не спать ночей и, заломив руки, с отчаянием думать:

«Боже мой, Боже! Неужели же нижний вертикальный угол не равен верхнему? А вдруг он, — о ужас! — больше?! А если меньше?!. Ты замрешь от ужаса, да? Ведь нет же! И я — нет, и мама — нет, и Леля, и Дуняша, и даже Осман — никто не дрогнет, потому что решительно всем от этого ни тепло, ни холодно. Или треугольники… Впрочем, это зло еще не велико, с ними у нас даже веселенький курьезец вышел, — расхохоталась Надя при одном воспоминании. — Ты, Галка, Катю Ломову помнишь?

— Помню.

— Ну, так она, надо тебе сказать, неравнодушна к Лебедеву, к Льву-то нашему Александровичу. Вот вызвал он ее к доске какие-то треугольники не то накладывать друг на друга, не то прикладывать. Катерина, как ни в чем не бывало, понадписывала «Л. Е. В.» на уголках обоих и начинает: «Наложим треугольник Л. Е. В. большое на треугольник л. е. в. маленькое» — и пошла-поехала. Всем смешно, а она ничего. Когда же дошла до четырехугольников, Катька еще букву А прикинула, и получился целый Лева… Ну, и Бог с ним, с Левой, все это вздор, — замахав руками, снова оборвала свой рассказ Надя, — самая суть начинается теперь. Наставь ушки на макушку и внимай, слушай и не дохни. Ты Олю Телегину не забыла, надеюсь? — в виде вступления осведомилась девушка. — Такая хорошенькая шатенка?

— С двумя косами? — спросила Галя.

— Она самая, — подтвердила болтушка. — Так вот, у этой самой Оли есть и брат, кадет, и кузен, оба в одном и том же корпусе учатся, а по воскресеньям к Телегиным в отпуск ходят. Там бывала и я. Вдруг, понимаешь ли, того… ну, одним словом, я и Ване Телегину, и Пете Дмитриеву, обоим понравилась, но Ване больше. Такой себе, понимаешь, шатенчик, глаза тоже шатеновые, веселый, ловкий, а танцует — как Аполлон…

— Ты твердо убеждена, что Аполлон танцевал, да притом хорошо? — вопросом перебила ее Галя.

— А кто его знает! Надо полагать, что не газеты ж он читал! Отплясывал, вероятно, со своими музами там на Олимпе.

— Ты хочешь сказать, на Парнасе? — поправила Галя.

— Ну, на Парнасе, пусть, отстань только и не перебивай. Да, так танцевал, говорю, божественно, — с того же места, где остановилась, продолжала Надя. — Сам стройный, волосы вьющиеся, поэтические и усики такие малюсенькие. Идут ему! То есть, в сущности, они еще пока не совсем пришли, так, приблизительно, на полдороге, но когда окончательно придут… Воображаю, что это будет! Петя — тот похуже, но зато у него на погонах нашивки, это значит, кадет из первосортных. На Пасху, понимаешь ли, ежегодно устраивается корпусный праздник и бал. Ах, этот бал! Я забыть его не могу. Танцева-а-ала я а-ах! До сих пор постичь не могу, каким чудом подметки уцелели. Танцую все с Ваней, все с Ваней. Петя ходит мрачный, как погреб, и зловеще на нас поглядывает. Наконец перед самой мазуркой разлетается ко мне: «Позвольте вас просить». — «Мерси, танцую». — «А с кем, смею спросить?» — «С месье Телегиным». — «Ах, опять с ним! Прекрасно-с! Как вам будет угодно. Прощайте ж, Надежда Петровна, будьте счастливы и не поминайте лихом. Прощайте навсегда».

Надя округлила глаза и галопом понеслась дальше:

— Я, понимаешь ли, и рта разинуть не успела, чтобы спросить или сказать ему что-нибудь, как он уж умчался. Веришь ли, это была такая прелесть, такой восторг, что я даже и передать не сумею! — при одном приятном воспоминании захлебнулась она. — Никогда, никогда в жизни еще ничего такого со мной не случалось. Можешь себе представить: он прямешенько отправился в лазарет и там отравился. Ну разве не прелесть? Сама скажи!

— Какой ужас! — почти одновременно с восхищенным возгласом Нади сорвалось с уст Гали; но, увлеченная собственным повествованием, девушка, видимо, не расслышала замечания подруги.

— А потом, представь себе, явился в зал весь бледный, выражение лица такое томное, и — веришь ли? — танцевать стал! Вот геройство! Разве нет? Ты подумай, как он страдал при этом, только закружился в вальсе и вдруг…

— Господи, неужели тут же и умер? — со страхом и состраданием осведомилась Галя.

— Умер? Кто, Петя? Вздор какой! И не подумал! Что это тебе в голову пришло хоронить его?

— Как, что в голову пришло? Ты же говоришь, он отравился, — не поняла Галя.

— Да он и отравился, только не совсем. Побежал это он с отчаяния, понимаешь ли, в лазарет — и хвать, пока фельдшера не было, бутылочку с атропином [21], что кадетам иногда в глаза пускают. А атропин-то этот — яд страшенный. Петя, недолго думая, хлоп все до дна! Но, оказалось, он впопыхах вместо атропина рвотных капель глотнул, да весь пузырек сразу. Сперва будто и ничего. Вот он и решил, пока силы его не покинули, пойти в зал, взором проститься со мной и умереть у моих ног… Разве не поэтично? Но как только завальсировал, капли начали действовать. Тут он, понятно, со всех ног вон из зала. Вот когда я испугалась! Господи, думаю, умирать побежал… И ведь все я, все из-за меня! Жалко мне его! Так жалко, что, кажется, на всем земном шаре нет второго такого милого-премилого человека. Боже, думаю, пусть только не умирает, пусть придет, а я весь вечер с ним танцевать буду, ни шагу ни с кем другим не сделаю, ни слова никому не скажу! И вдруг смотрю — идет! О, счастье! Я так и побежала ему навстречу. Только танцевать много не пришлось — все больше сидели, даже говорили мало. Да и беседа была с большими перерывами: побледнеет, бедненький, а сам все-таки на меня смотрит. Затем вдруг: «Рardon» — едва выговорит и исчезнет.

— Ну, а потом что? — спросила Галя.

— Как что? Все, что полагается. Как я ни жалела и ни сочувствовала ему, но не можешь же ты предполагать, чтобы я в эти минуты ходила разделять с ним его страдания? — удивилась Надя.

— Да нет, — смеясь, запротестовала подруга, — я спрашиваю, что потом было, то есть чем кончилась вся эта история?

— Да она ничем еще не кончилась, а все идет да идет, а сколько за собой ведет всего! Вот слушай только, что дальше было, — торопилась выложить Надя все остальное. — Само собой разумеется, что с тех пор, как я убедилась, какой Петя герой, что жизнью даже был готов пожертвовать для меня, мы с ним душа в душу, а Ваня Телегин на втором плане. Завидно ему, весь зеленый от зависти ходит. А мне весело-о-о! Чудо! Понял он, конечно, что меня покорило Петино геройство, и решил тоже лицом в грязь не ударить. И давай случая искать. А тут как раз весна, травка, прогулки компанией. Прошло так недельки полторы. Как-то вечерком проходим мы мимо домика. Смотрю, в садике чудесные нарциссы, первые, понимаешь ли, в этом году. «Ах, какая прелесть!» — говорю и подхожу к самому забору. Но я едва приблизилась и открыла рот, вдруг как подскочат к решетке два громаднейших злющих дога! Как зарыча-ат! А там, из глубины двора, им на подмогу еще страшенная мохнатая дворняга несется. — «Вы так любите нарциссы?» — под аккомпанемент собачьего хора осведомляется Ваня. «Ужасно!» — отвечаю я. — «Хотите я их достану?» — «Что вы! Из чужого сада, и потом эти страшенные псы», — протестую я.