Побег в Зазеркалье - Сергей Теньков

Денис покосился на обещавший незабываемое кнут на стене и ржавые, наверное от крови, клещи.

— Мои родители — эмигранты из Киева… — с ходу, с чистого листа начал он выкладывать офицерам свою легенду, хотя придумывать почти ничего не пришлось. — Отец был врач, мать — преподаватель вуза…

— Пардон, а что такое «вуза», разъясните! — встрепенулся Сипайлов. — Явно большевистское словечко!

Денис осекся и понял, что за своими словесами надо следить строже, допрос не окончен. Контрразведка.

— Ну, вуз, это…это такое крутое учебное заведение, типа,…э…института благородных девиц! — вовремя вспомнилось из прочитанных в детстве книжек, советское правильное кино про ужасы царизма опять выручило.

Дальше пошло о жизни в Америке, здесь проще — как никак пол года стажировался в Нью-Йоркском университете, — хотя тоже надо быть осторожным. А то сорвалось с языка про интернет, про компьютеры и пришлось на ходу выдумывать, что слова эти в самом начале XX века могли обозначать. Челночные рейсы коридорами времени пролегли слишком близко от закрытых для полетов зон. Дотошный Извицкий все время пытался выведать у Лагоды фамилию действующего американского президента — примитив, дешевка, будто в московской чека американских президентов не знали — а почти сработало, потому, как с Джорджа Вашингтона и до Рузвельта Франлина Делано у Дениса на 150 лет американской истории досадный пробел, в эрудиции дыра черная. Ну, разве что Авраама Линкольна еще вспомнить, он как раз оттуда, из хижины дяди Тома. Выкручиваться пришлось левой резьбой, анекдот помог очень смешной про негров, вспомнился весьма кстати…

Расспросы, допросы, подходили к концу, на самом кончике пера уже трепетала, готовая кляксой сорваться истина, восторжествовать готовилась ясность — разновидностью полного тумана, именно тогда Сипайлов и попросил Извицкого выйти, оставив с гостем в кабинете наедине.

— Итак, моя американский друг, а теперь к делу! Что вы хотели секретное такое передать нашему барону? Мне казаки сообщили, при вас устное донесение, — полковник испытывающее уставился на гостя. — Надо понимать от атамана Семенова? Его превосходительство барон Унгерн сейчас в отъезде и я уполномочен от его имени.

— Нет! — поставил на зеро свою, опять начавшую резко падать в цене, жизнь Денис. — Не от атамана Семенова, а от американского народа послание!

— Так, так, так, — озабоченно пробормотал полковник и, выложив перед собой толстую, полную скорби по давно сбежавшим пассивам с активами, бухгалтерскую книгу-гроссбух, с видом старательно школяра приготовился записывать. — Диктуйте!

В старых театрах, когда на сцене сюжет пьесы требовал изобразить шум толпы, укрытая за кулисами массовка, но не хором, а каждый сам по себе, вразнобой произносила одну и ту же фразу: «Что говорить, когда нечего говорить!». Получалось очень похоже. Начальнику контрразведки так не скажешь, ясное дело. Как же быть? А вот как!

С ходу, с налету Денис выпалил:

— Американский народ просил передать его превосходительству барону Унгерну большой привет и пожелать успехов в борьбе с мировым большевизмом! Так барону и передайте!

Сипайлов разочарованно поднял глаза.

— И что, это все? Не густо! А с оружием как? Деньжат не мешало бы подбросить. Бензин нам до зарезу нужен, моторов в дивизии, грузовиков трофейных китайских, почитай с пол сотни наберется. Даже броневики есть, аэропланы. А Америка твоя — нам заместо всего привет! Смех один, право слово!

— А вот это уже будет от того зависеть, полковник, что я про вас в свою газету напишу! У нас очень влиятельная газета! — вовремя нашелся Денис. — Так что, будьте любезны, создайте мне надлежащие для работы условия, свободе прессы не препятствуйте! Открываю в Урге корпункт, а посему помещение мне поприличнее, транспорт предоставьте!

— Знаменитая американская наглость, размах, масштаб, — понимаю! — с плохо скрытым восхищением воскликнул Сипайлов. — Всё обеспечим, ты только правду пиши, газетчик, а то придумывают большевики про нас всякие небылицы. Напропалую врут, брешут, что в Урге казни без суда и следствия, в моей контрразведки пытки, зверства всякие, какой-то погром еврейский выдумали, резню, клеветоны сочиняют…

Получив от Сипайлова записку на поселение в лучшую городскую гостиницу, уходя, Лагода задержался в дверях кабинета:

— Полковник, вы человек умный, с принципами, поэтому у меня к вам деловое предложение. Видел у вас доллары, так вот…

Унгерн, Внешняя Монголия, зима-весна 1921

Проспать семьсот лет, не срок для того, кто собрался спать вечно… Семьсот лет, как монгольской степью ушли и не вернулись в свои юрты воины Чингис-хана-Потрясателя Вселенной.

…Вращается Колесо Закона, поскрипывает ось мироздания, бежит время. Нет ничего вечного в этом мире, кроме самой Вечности… Год 1921, полчища всадников опять тревожат и топчут Великую степь. В Монголию входят полки Азиатской дивизии барона фон Унгерна. Буряты, уйгуры, монголы, даурские казаки. В России закончилась Гражданская война, расстрелян Колчак, а здесь всё только начинается. Красному Дракону из далекой Москвы не проскочить через вершины Тибета, и остановят его здесь, в монгольских степях, остановят воины Унгерна. Местные назвали его Джинджин-Наойном — Богом Войны. Боятся Унгерна китайцы, опутавшие Монголию паутиной хитрых и продажных чиновников,[5] боятся мирные монгольские князья, забывшие славу Великого Чингиса. Боятся, да не все. Барон вспоминает…

На речке Керулен держит свой флаг теперь уже генерал-лейтенант Роман Фёдорович Унгерн. Генеральские погоны нашиты на роскошный ярко жёлтый халат. Далеко виден он в бою, но не берут барона пули, бессилен смертельный всплеск сабли. Джинджин-Наойн, бог войны — живое воплощение Великого Чингиса. Вот такой воитель и нужен монголам, чтобы прогнать ненавистных китайцев с их непонятной, придуманной Сунь Ятсеном революцией.[6] Нейсе-гэгэн — духовный лидер кочевников — привел в ставку Унгерна почитаемых народом лам-монахов, не покорившихся чужеземцам князей-орхонов, полевых командиров-сангунов. Пришло время решать. Русская революция с севера, китайская — с юга. Посредине — нетронутые степи Монголии и пока неприступный Тибет…

Особый гость — тибетский посланник, приехал в ставку днем раньше. У него с Романом Федоровичем секретный разговор… Вокруг степь и ни души на сотни верст. У палатки степной ветер-буревей сердито дёргает полотнище личного штандарта барона Унгерна — на желтом фоне царская корона, ниже вензелем «М» с римской двойкой. Брат последнего русского императора Михаил уже два года, как расстрелян большевиками, а дремучие даурские казаки Азиатской дивизии все ещё почитают его живым. Рядом со штандартом барона реет на ветру знамя бурятской конной бригады: свастика по золотому полю, по-тибетски — суувастик, — знак, ниспосланный из Шамбалы учителями-гуру.[7] Два стяга внахлест полощатся, трепещут на ветру — желтое с желтым — разорванное единство.