Произведение в алом - Густав Майринк

Он - как негатив, как невидимая форма для отливки, рельеф которой недоступен моим органам осязания, и то единственное, что мне остается, чтобы ощутить выражение, запечатленное в неведомой маске, - это, расплавив самого себя, влиться в нее... Так, и только так, изнутри, своим собственным Я заполняя все ее выпуклости и углубления, повторяя собой каждую ее черточку, я могу познать сокровенный образ этой предвечной матрицы...

В ящике моего стола находилась металлическая кассета, специально предназначенная для хранения драгоценностей; в нее я и намеревался заключить таинственный манускрипт, ибо до тех

пор, пока это странное, болезненное состояние не оставит меня, лучше мне к нему не прикасаться, а уж тем более не пытаться исправлять поврежденный инициал.

Взяв книгу - при этом я ровным счетом ничего не ощутил, как будто и не касался ее! - я бережно, как в саркофаг, уложил ее в кассету, которая сразу так же, как и книга, перестала существовать для моих органов чувств. Казалось, ощущение, рожденное на кончиках моих пальцев, прежде чем достигнуть моего сознания, должно было преодолеть какое-то немыслимо огромное расстояние - все вещи словно сместились, отдалившись от меня в такое далекое прошлое, что между нами теперь пролегала пропасть кромешной темноты и забвения!..

Там, в этом бездонном море тьмы, по-прежнему рыщет скрипучий голос; однако, пытаясь меня отыскать, чтобы вновь мучить вопросом о камне, похожем на кусок сала, он раз за разом проходит мимо, словно пе видит меня. И мне вдруг становится ясно, что иначе и быть не может, ибо он принадлежит царству сна, а то, что пережил я, - это сокровенная, не от мира сего реальность, потому-то и не может он меня видеть, и, сколько бы ни кружил, во что бы то ни стало стараясь найти в своей жалкой земной «действительности» мой смутный образ, ничего у него уже не выйдет - мое Я покинуло вверенные ему пределы и теперь дрейфует в безбрежном океане инобытия...

Рядом со мной студент Харузек - стоит, подняв воротник своего тонкого, донельзя изношенного летнего пальто, а у самого зуб на зуб не попадает от холода; «еще бы, здесь, в сырой, насквозь продуваемой арке ворот, он, должно быть, промерз до костей!» - и я принимаюсь уговаривать его подняться ко мне.

- Благодарю вас, мастер Пернат, - бормочет студент, отчаянно пытаясь унять дрожь, - к сожалению, я сейчас не могу, тороплюсь, понимаете... дело в том, что мне необходимо в город... и... и как можно скорее!.. Кроме того, мы и через двор-то не успеем перебежать, как вымокнем до нитки!.. А этот проклятый ливень и не думает кончаться!

Лило как из ведра, струи дождя хлестали по крышам и бурлящими потоками стекали по лицам домов - казалось, эти каменные гиганты плачут.

Время от времени я осторожно, стараясь не замочить голову, выглядывал из-под арки: отсюда видно мое окно - вон на пятом этаже, сейчас, в пелене дождя, оно и вправду выглядит каким-то заплаканным, подпухшим и мутным, словно его вымазали рыбьим клеем.

Грязные пенистые ручьи бежали по переулку, и наше сводчатое укрытие быстро наполнялось прохожими, прятавшимися от непогоды.

- Вы только посмотрите: невестин букет!.. - воскликнул внезапно Харузек, указывая на маленький пучок вывалянных в грязи цветов мирта - еще совсем недавно важный атрибут свадебной церемонии, а сейчас жалкий, истерзанный, никому не нужный, он еще пытался уцепиться за мостовую, но бурный, свирепый поток уже подхватил его и безжалостно волок в ближайшую сточную канаву.

За нашими спинами кто-то громко и грубо хохотнул.

Оглянувшись, я увидел пожилого, упитанного, хорошо одетого седовласого господина с одутловатым жабьим лицом.

Харузек тоже обернулся, но лишь на мгновение - брезгливо и досадливо буркнул что-то себе под нос и тут же отвернулся.

Этот дебелый и на вид вполне респектабельный господин и мне внушал какое-то безотчетное отвращение, и, чтобы поскорее забыть о нем, я сосредоточил свое внимание на домах: все они были удручающе серого цвета и казались такими же несчастными и покинутыми, как старые, озлобленные, всеми забытые звери, сиротливо и обреченно жавшиеся друг к другу под проливным дождем.

И все же какими угрюмыми и заброшенными выглядели эти строения! Хаотично разбросанные, возведенные вопреки всем архитектурным традициям и стилям, они торчали как сорняк, который растет там, где ему заблагорассудится.

Этим выскочкам, выстроенным здесь два-три века назад, не было никакого дела до своих соседей, впрочем, они этого и не считали нужным скрывать: и если на эту низкую желтую каменную стену - единственный мало-мальски сохранившийся остаток какого-то древнего величественного сооружения - только бесцеремонно навалились, то остальные, более ветхие постройки и вовсе подмяли под себя. Свое сомнительное происхождение этот сброд выдавал не только манерой себя держать: взять хотя бы вот этот дом - настоящий урод, кособокий, с низким, по-обезьяньи скошенным лбом; ну а тот, рядом, - длинный, тщедушный, торчащий над всеми, подобно обломку гнилого клыка...

В пасмурную, ненастную погоду может показаться, будто они спят - да, да, вот так, стоя навытяжку, уснули беспробудным сном! - и люди даже не подозревают о той коварно затаенной, враждебной им жизни, которая пробуждается в них осенними вечерами, когда густой, непроглядный туман, помогая скрыть их зловещую, едва приметную мимику, затягивает гетто своей призрачной пеленой.

За долгие годы жизни в этих кривых переулках в моей душе поселилось чувство, от которого мне теперь, наверное, вовек не избавиться: в определенные часы, глухой ночью или в раннюю предрассветную пору, эти спящие летаргическим сном громады просыпаются - возбужденно и азартно держат они свой тайный, безмолвный совет. И тогда легкая, почти неуловимая нервическая дрожь как бы невзначай, случайно, без всякой видимой

причины пробегает по их морщинистым фасадам, вкрадчивый шорох долго и путано, словно заметая следы, шныряет по крышам и, юркнув наконец в водосточную трубу, кубарем скатывается вниз, а мы, люди, тупо и равнодушно отметив эти странные и подозрительные феномены, тут же забываем про них, даже не пытаясь доискиваться до их темных, неведомых нам причин.

О, как часто грезилось мне, будто подслушал я тайные переговоры этих каменных злоумышленников, плетущих свои коварные интриги против своих же обитателей, и не было тогда предела моему ужасу и удивлению, ибо теперь мне было доподлинно известно, что эти многоэтажные исполины являлись истинными хозяевами сумрачного и запутанного лабиринта переулков; этим бездушным монстрам не было дела до таких пустяков, как жизнь и чувства: в любое мгновение они могли отказаться от них и снова призвать к себе - днем они ссужали ими тех убогих людишек, которые ютились под их кровом, ночью же взимали назад с ростовщическими процентами.

Воистину, странная популяция обитала в каменном чреве гетто - ее призрачные представители, вся их жизнь, мышление и поступки, полупереваренные чудовищным нутром, казались уже каким-то невероятным, бессмысленным и хаотичным конгломератом, какой-то безумной, без всякого разбора составленной мозаикой. Когда я мысленно перебираю бесконечную череду этих неведомых существ, порожденных отнюдь не материнским лоном и похожих больше на бесплотные тени, то более чем когда-либо склонен считать, что все эти мои грезы таят в себе какие-то недоступные человеческому сознанию истины, при свете дня, когда туман рассеивается и наваждение оставляет меня, тлеющие в недосягаемой глубине души, подобно смутным детским впечатлениям от красочных восточных сказок и сумрачных, канувших в бездне времен преданий...