Красная мадонна - Фернандо Аррабаль

Шевалье же, у которого в голове гулял сильнейший ветер, истолковал мой сон по-своему, столь же сентиментально, сколь и поверхностно:

«На берегу ручья мы слышим щебет твоей балерины, улетающей с пеной волн».

Еще приснился мне в другую ночь маленький человечек, нагой, как истина; сидя на природном камне мудрости, он учил тебя изначальному языку, источнику всех существующих наречий. То был язык, служивший Адаму, когда он нарекал все сущее, язык птиц, язык, который был заложенным в нас инстинктом и голосом Природы.

«Если ты будешь и дальше рассказывать мне сны вроде этого, придется сказать, что ты изрядная бестолочь, хоть и всезнайка».

Когда я излагала самые разумные свои мысли, Шевалье, становясь вдруг циничным и глупым, только зубоскалил. Но я узнала, что сны мои он пересказывал своему другу, когда увидела акварель, написанную Абеляром для меня. Три Сына Солнца были изображены на ней, похожие, как три капли воды, с тремя разными подписями: «дипломатический язык», «придворный язык» и «универсальный язык».

В ту ночь, оттого что тоска нахлынула на меня, я играла на пианино, как Бенжамен когда-то, и музыка вознесла меня в головокружительную высь, к горним вершинам истины.

XLIV

Шевалье было не занимать ума, потому он и выносил бремя излишеств, неизбежных при его разгульной и беспорядочной жизни. И все же, утверждая порой, что чего-то не «разумеет», он неосознанно чувствовал: Природа «разумеет всегда».

«Вот ты думаешь, что изначальный язык, которым будет владеть твоя дочь, уже понимают животные. Что за вздор! Лично я могу поклясться, что говорю как думаю».

Вот почему он сплошь и рядом изъяснялся так, будто предпочитал нагой истине до блеска отшлифованный обман. Он находил удовольствие в завуалированной лести и угодливом притворстве.

По мере того как приближался день твоего рождения, Шевалье все больше давал волю своей необузданной фантазии.

Он воображал тебя лакомящейся горячим шоколадом, играющей с куклами и паяцами, танцующей в прозрачной юбочке.

Каким было бы счастьем для Абеляра, если б он мог находиться рядом со мной во время родов! Чтобы ублаготворить его, Шевалье должен был подробно ему описывать мои чувства, мои ощущения и даже мою боль.

Два последних визита к акушеру, неприступному за броней своих убеждений и дымовой завесой своей суетной славы, не принесли мне ничего, кроме разочарования. Для него твое рождение было одним из многих, и только.

«Полноте, доверьтесь Медицине. Вы слишком молоды, чтобы оперировать такими сложными концептами. Вы изнуряете себя».

Он ошибался: ведь благодаря контролю и методе, которые я возвела для себя в закон, я пребывала в состоянии полнейшего покоя, а кроме того, соблюдала строгую диету, питалась только здоровой пищей и совершала в гигиенических целях прогулки на свежем воздухе.

«Я говорю об умственном утомлении. Перестаньте забивать себе голову всякими метафизическими измышлениями. Роды — самый что ни на есть естественный акт в жизни каждой нормальной женщины».

Будучи ревнителем догматической медицины, акушер не утруждал себя работой мысли: он не дискутировал, он выносил вердикт.

Книги, которые он штудировал на медицинском факультете — единственная их заслуга состояла в том, что они были напечатаны, — научили его принимать видимость за истину. Но я знала: лишь благость, познание и просветленность приведут меня к тебе.

XLV

Я дала волю своему нетерпению и укрепилась в своих надеждах, когда впервые почувствовала боль, гуляя в саду. Вечерело, и Шевалье, опять нарушив обещание — то был его порок, порожденный распутством, — ушел из дому в лучшем своем наряде.

Первые схватки возвестили о начале родов, и сквозь пелену боли такое лучезарное счастье засияло для меня!

Абеляр видел, как Шевалье украдкой покинул дом. Ночь, когда ты родилась, он провел, поджидая его у садовой ограды и отражая жестокий натиск собственного воображения.

А ведь я еще несколько дней назад поняла, как раздражает Шевалье тревожное ожидание, в котором пребывал из-за моей беременности Абеляр!

«Посмотреть на него — ни дать ни взять, твой престарелый муж. Примостился под сенью твоего пуза, весь в надуманных страхах и трепетных надеждах».

Боль неотвратимо нарастала. Я старалась сохранить свой ум ясным, память свежей, а волю твердой, прилагая к этому все силы. Я знала, что если ни на миг не ослаблю бдительности, то роды пройдут благополучно.

Акушера мне пришлось ждать, то сетуя, то проявляя сдержанность и самообладание.

Оттого что боли усилились, у меня было первое видение. Я находилась в королевском дворце, и женщины-философы с заступами и кузнечными щипцами сновали там повсюду. Меня привели в тронный зал, и усадили на трон, и превратили мой живот в раскаленное горнило. Женщины-философы своими щипцами засовывали пылающие головни в мое чрево. Как я боялась, что не вытерплю огня, сжигавшего мне живот изнутри до самого твоего рождения!

Вплоть до той минуты, когда ты появилась на свет, меня терзал один и тот же кошмар с незначительными изменениями, и видения сопровождали его.

Когда боль достигла апогея и схватки, казалось, стали подгонять одна другую, меня вдруг посетила уверенность, что семя твое — это ты и есть.

XLVI

Как же мне пришлось мучиться, чтобы родить тебя! Все пути, ведущие к отрешенности, оказались для меня закрыты. Боль превратила мою постель в пышущую жаром печь, простыни — в уголья.

Страдание уже захлестнуло меня с головой, когда появился акушер. Он пришел не один, с ним была какая-то женщина.

«Это повитуха».

Я не могла допустить, чтобы моего чрева касалась знахарка, не ведающая азов науки.

«Спокойно! Повитуха будет мне помогать. Не надо так нервничать».

Чтобы такому знаменитому специалисту ассистировала шарлатанка! Надо было слышать, как он многословно оправдывал свои причуды!

«Нет, повитуху я не отошлю, и не просите, это для вашего же блага. Я сведущ в науке, она — в жизни».

Это тайное братство медицины и ворожбы ужаснуло меня. Чтобы не повредить тебе, я, однако, сдержала просившиеся на язык проклятия. Терпение — лестница, по которой восходят к философии, смирение — врата в ее сад.

Словно молния пронзила морок, и при вспышке ее увидела я, как женщины-философы суетились с кузнечными щипцами вокруг горнила моего чрева и покрикивали:

«Но! Но, лошадка!»

Вверху надо мной откуда-то выплыл огромный конь, и черная туча окутывала его ноги. Потом появились еще лошади, зарезанные, с развороченными животами, с отрубленными ногами, они парили над землей, испуская дух. Раскаленные головни и уголья падали из их ран на мой живот.

«Вы бредите! Вы увеличите свои мучения, если не успокоитесь. Сейчас я покажу вам, как надо тужиться».