Фрагментация памяти - Жанна Пояркова

Если бы он хотел, то мог бы прочитать ответ на одеревеневшем лице, но Кар наблюдал за гитаристами. Соло металось и пело, оно рвалось вверх, куда-то в темноту, в испещренный ледяными звездами космос.

– Ты хорош, я не сомневаюсь, но я тебя не возьму. Слишком уж большую мерзость ты создал, – продолжил мужчина, некоторое время помолчав. – Твой выбор в прошлом, стриги купоны с нынешней популярности синтет-музыканта. Можешь считать, что ты мне просто не нравишься. Возможно, ты хороший гитарист, но никчемный человек, не умеющий ждать. Если это была твоя мечта, ты мог прийти раньше.

Флажолеты срываются из-под чужих пальцев звуком битого стекла. Наверное, с таким звуком разбиваюсь я.

– Ни один ретроклуб не захочет иметь с тобой дела, так что ищи работу в другом месте, – добавил он.

Уверенные движения байкеров, напирающих на меня и подталкивающих к лестнице, – последний штрих, который разваливает собранное из фрагментов изображение на кучу бесполезных стекол.

– Не трогайте меня.

Я не узнаю свой голос. Вокалист шепчет шершавые слова реквиема. «Старьевщики» потеряли ко мне интерес, вычеркнули меня из своих книг, стерли со всех дисков, я даже не отражаюсь в их влажных глазах, устремленных на сцену.

– Не трогайте меня…

Я отдираю пахнущую плохо выделанной кожей косухи руку, воздуха не хватает.

– Тебе пора, синтет.

Кулак сталкивается с чьим-то лицом, лицо соединяется с чужим кулаком, и этот взаимообмен достигает кульминации. Треск разрываемой ткани и сочное хлюпанье от ударов. Музыканты продолжают играть, для них все, что происходит в зале, не имеет никакого значения, а меня выволакивают за воротник в коридор и роняют у табуретки.

– Слушай, из-за таких, как ты, исчезло все, что мы стараемся сохранить, – объясняет мне бородатый детина в тот момент, когда я харкаю кровью. – Человеку, который делает трахающихся с андроидами вирт-баб, тут не место. Нечего вынюхивать, козел.

Я не способен найти слова, которые его вразумят. Стиснутые до синевы пальцы погружаются байкеру под дых. Я бью, бью, бью, пока встречный удар не размазывает меня о дверь. Челюсть выворачивает, гений синтетической музыки припечатывается лицом к стене. С вешалки градом валится одежда, обрывки простыни давно стали буро-красными, а теперь на них оседает труха Дома Хлама – последний подарок перед тем, как я вылетаю за дверь и распластываюсь прямо у порога. Терка асфальта ровняет мои руки по собственной мерке, а в голове все еще гудят «Джирз», укравшие песню у давно мертвого гранджера. По крайней мере, боль заглушает обиду.

Священник сидит на перевернутом ящике и курит, стянув маску на затылок. Он ничего не говорит, затягивается и следит за медленно дрейфующим рекламным дирижаблем, запущенным космопортом для рекламы межзвездных перевозок. Дирижабль похож на увеличившийся в размерах мяч для американского футбола, только вместо белой полоски – скромный логотип «Ассоциации МП». С него вниз, в туманный Тиа-Сити, спускаются рассеянные лучи разноцветных прожекторов, а иногда – мелко нарезанные блестки, усеивающие наутро мостовые города.

– Ты слишком романтичен, Грайнд, – Гарри не смотрит в мою сторону. – Но зато теперь у тебя есть стимул поиметь и KIDS, и корпорацию.

«Стань профессиональным игроком – и тебя поддержат лучшие фирмы Вселенной», – прожурчал инфоэкран. Корпорация словно поджидала за дверью. Я ободрал колени и руки, из носа и разбитой губы хлестала кровь, глаз начал заплывать.

– Пошли, – Гарри помог мне встать, протянул один из пакетов и указал на экран. – Если ты чего-то хочешь достичь, то это можно делать только через Среду. Тиа-Сити такой город, тут ничего не поделаешь. Это единственное место, в котором реальность ничего не значит.

Не помню, как мы вернулись домой.

Вполне возможно, я до сих пор не вернулся.

Девочка идет по покрытому снегом тротуару и тащит на веревке мертвого котенка. Закостеневшие лапы, тощие, как ветки, оставляют за собой неглубокие полосы. Вокруг никого нет. Мимо проезжают машины. Даже если кто-то появляется, то никогда не оказывается на ее пути. Надо просто следовать за бесконечно разматывающимися километрами следа из четырех слабых линий. Это транспортер, везущий между запретными территориями. Ты не можешь сойти, только смотришь на все, следуя за черноволосой девочкой, которая никогда не разговаривает, не оборачивается и не меняет руку.

«Тебе холодно?»

Снежинки кажутся безжизненными. Это не замерзший лед, а обман. Они похожи на вырезанные из немнущейся бумаги узоры, которые опустили в клей, а потом скинули сверху. Но для этого они слишком медленно планируют.

«Тебе холодно?»

Не знаю, чей это голос, но он мне нравится. Он возникает из ниоткуда, без причины, задает вопросы, на которые часто невозможно дать ответы, да он их и не ждет, а просто существует в параллельном пласте происходящего. Больше звуков нет, если не считать тихий шорох от соприкосновения ног и занесенного снегом тротуара. Дорога и девочка остаются постоянными, это как вечный путь для странника. Все места, в которые он заходит, – всего лишь остановки, сменные декорации, а путь, как бы ни выглядел, один. Я смотрю, как беззвучно крадутся герои очередных игр Рейтинга, вижу разыгрывающиеся трагедии или куски сюжетов, которые никогда не соединятся. Переключение камеры наобум. По бокам разворачиваются кадры-секреты, можно протянуть руку – и потрогать, но делать этого не хочется.

Хочется идти.

«Из твоей груди выползают змеи?»

Механические действия помогают не думать, поэтому так популярны. Заставка к «Тьме на троих» с постоянно шагающей девочкой мне нравилась. Голос шуршал в ушах – слишком много тоски, слишком много отстраненного равнодушного самоубийства. Так могла разговаривать женщина, сидящая на краю небоскреба и осознавшая, что это так же бессмысленно, как и все остальное.

«Что со мной не так?

О чем, как ты думаешь, я думаю?»

Через пару дней после того, как мы вернулись с Косы, я заметил на улице двух парней. Под плащами у незваных гостей могло оказаться что угодно, движения рук и поворот тела тяжелый и неестественный – уверен, какие-то импланты с оружием. Пока они еще не знали, в какой именно из облупившихся многоэтажек мы спрятались, но все-таки подобрались достаточно близко, чтобы это действовало на нервы.

Я переключился в режим код-хантера, и девочка превратилась в строки кода. Ее можно было выделить из текстового массива сразу – центр координат, неизменная величина в окружающем хаосе. Режим код-хантера – это что-то вроде гибрида расширенной консоли, редактора-отладчика и надстройки, которая дает возможность регулировать Среду под себя. В разумных пределах, конечно. Инструмент оказался таким популярным, что убирать его корпорация не собиралась, хотя хакеры часто устраивали шоу в турнирной таблице, пользуясь найденными лазейками. Я не чувствовал никакой разницы – видеть образы или код. Достаточно следить за тем, как перемещаются объекты, как черная пустота экрана заполняется буквами. Чем дольше смотришь, тем быстрее они теряют смысл, становясь потоком бессмысленных закорючек, теряющихся в нечеловеческом безразличии.