С войной не шутят - Валерий Поволяев

— Ну, Пашок-Запашок!

А Паша уже вновь мерил реку кокетливыми саженками, отплевывался водой, устремляясь к густому темному кусту, нависшему над блестящей тканью воды.

— Здесь должны быть хорошие добычливые норы, — на плаву, фыркая, прокричал он, — не занесенные илом. Раки, они обязательно чистят свои норы, в иле не живут.

— Они кусаются, Паша! — вдруг воскликнул мичман.

— Ну и что? Это же хорошо! Раки, которые не кусаются нам, дядя Ваня, не нужны. Это дохлые раки.

Через полчаса ведро было полностью набито беспокойно шевелящимися, крупными, будто подобранными для выставки, раками.

— Вот что значит удобрения на поля перестали вывозить, гадость прекратили сбрасывать, — сказал мичман, — в речках сразу раки появились. Чисто стало, дерьма нет. И главное, мерзавцы — как на подбор, все — калиброванные.

— Мелкие тоже попадались, — сказал Паша, отдуваясь и прыгая на одной ноге, вытряхивая налившуюся в ухо воду, — но я их не брал.

В нескольких метрах от машины в небо уже поднимался сизый струистый дымок — на песчаной плешке мичман развел костер, Мослаков кинул на него лист железа — оцинкованный, чистый, блестящий, объявил довольно:

— Сейчас залудим такое блюдо, что ни одному ресторану не приснится.

— Ну Пашок, ну Запашок!

Печеные раки, посыпанные солью, стреляющие душистым парком, нежно щекочущим ноздри, оранжево-красные, с загнутыми лопастями хвостов, были вкусны, таяли во рту, обжигали язык, небо, делали физиономии едоков счастливыми и глупыми. Детский восторг обуял их. Ну, ладно бы обуял только Мослакова, человека молодого, восторгу поддался и лысый, с седыми висками, немало настрадавшийся в жизни мичман…

Поев раков, мичман проворно скинул с себя одежду, затем, опасливо глянув в одну сторону, следом в другую, смахнул трусы и прямо с бережка, животом шлепнулся в воду. Из воды, погрузившись в реку с лысиной и шумно, с воплями и пришлепыванием вынырнув, прокричал:

— Ты, Пашок, посиди малость на берегу, постереги казенное имущество, а я градусы с себя собью…

Капитан-лейтенант со снисходительной улыбкой наблюдал за Овчинниковым, думая о том, что нетребовательному человеку для счастья нужно очень мало: сунет ему судьба маленькую подачку в виде десятка раков и купания в жаркую пору, когда на плечах от солнца дымится кожа, и человек уже счастлив. Эх, жизнь!

Через двадцать минут они двинулись дальше.

Если уж в средней полосе России вызвездилась жара сродни африканской, то можно себе представить, какая она была на Волге, в Астрахани, да в нижней части реки. От жары здесь слепли даже коровы.

По Волге плыло много рыбы: осетры пробивались вверх по течению, за гигантскую плотину Волгоградской ГЭС, тыкались мордами в бетон, разворачивались, пытались взять плотину на скорости, с лету. Здоровенные дураки, привыкшие к собственной силе, они вели себя здесь, как малые дети, увечились, уродовались почем зря, и хотя разные умные дяди построили для них специальный рыбоподъемник, этакий осетровый лифт, дурные осетры про него и знать ничего не хотели. У них существовали собственные правила жизни, собственные законы, и порушить их люди не могли.

Их калечила ГЭС, калечили винты теплоходов, выставляли свои снасти с привязанными к ним десятками тысяч крючков браконьеры.

А тут еще, стоило малость пройти дождям да прибавиться воде, в реку с окраин волжских городов полезла ядовитая химия, смешанная с мусором и разной бытовой дрянью… И как защитить их, родимых, от напастей, которые им придумал человек, не знает никто. В том числе и сам человек. Плывут сверху, из-под плотины, мертвые тяжелые осетры, похожие на бревна, показывая солнцу вздувшиеся животы, в каждом втором таком животе — дорогая икра.

Сторожевик капитан-лейтенанта Никитина, тихо постукивая двигателем, спускался по одному из судоходных банков вниз, к Каспию. Воды было много. В Волге существовало, наверное, не менее пятисот ериков, то есть протоков, и только полтора десятка из них, а может, и того меньше были способны держать в своей воде крупные суда. Это банки. Банк — это глубокий ерик.

Вода кое-где стояла вровень с землей, стоит только чуть побольше дать ход, как на берег, сминая камыши, накатывал кудрявый вал. Если на берегу земля была твердая, сочная, то какой-нибудь страстный любитель овощей, радеющий, чтобы каждая свободная пядь нашей планеты была пущена под огород, обязательно высаживал на ней помидоры. После такой волны от помидоров оставались лишь одни листики.

Никитин стоял в рубке и попыхивал сигаретой. От него сильно пахло «Шипром», он даже сам чувствовал этот запах — тот назойливо лез в ноздри, хотя Никитин и привык к нему.

— Товарищ командир, на нас слева надвигается неопознанный объект, — предупредил его рулевой и, чтобы Никитин получше рассмотрел объект, крутанул штурвал, освобождая командиру пространство для обзора.

В полноводный, рябой от ветерка, приносящегося с недалекого моря, банк вливался ерик. Из ерика неторопливо выплывала крупная полутораметровая туша осетра, перевернутого вверх брюхом. Брюхо имело нежный желтый цвет, отвердело, осетр превратился в бревно.

На осетре сидела толстая важная ворона и с невозмутимым капитанским видом поворачивала голову из одной стороны в другую, словно бы на ходу проверяла глубины, высматривала места поспокойнее, пошире, подавала мертвому осетру команды, куда свернуть.

Вороны — существа чуткие, человеческий взгляд ощущают на большом расстоянии, какое не всегда может взять даже малокалиберная винтовка, и эта ворона тоже, хотя совершенно не боялась железной, вяло громыхающей посудины, взгляд человеческий почувствовала и забеспокоилась, затопталась на мертвом осетре, стрельнула острым злым глазом в железный корабль. Корабль был тяжелый, вода с ним справлялась с трудом, осетр с сидящей на нем вороной шел быстрее и скоро начал догонять сторожевик.

Тем временем из ерика показалась еще одна ворона-капитанша — такая же жирная, едва державшаяся на ногах, тяжелая, видно, объелась икры, которую она выклевывала из распотрошенного брюха. Ворона плыла на огромном, в полтора раза больше, чем первый, дохлом осетре. Осетр, будто лодка, неспешно врезался носом в волну, раздвигал воду всем корпусом и шел так ходко, будто имел собственный мотор.

— Первый раз вижу, чтобы вороны так вольно плавали по Волге, товарищ капитан-лейтенант, — проговорил рулевой, поглядывая вперед, в простор полноводного банка и одновременно косясь на клювастых мореходов, — и главное, воды не боятся. А это на ворон совсем не похоже.

— Пусть подплывут поближе, — с угрозой пробормотал Никитин, — мы из них суп сварим.

— Фу, товарищ командир!

— Чернышу, — добавил Никитин.

На базе у матросов появился общий любимец — пес, которого так и звали — Общий Любимец. И еще — Черныш. Признавал он только людей в военной форме, больше никого. Гражданских яростно облаивал. Что самое интересное — пес ел сырую рыбу. Будто кот. Хотя собаки сырую рыбу не едят. Общий Любимец мог часами сидеть, выжидая где-нибудь в кустах, когда появится достойная добыча. Мель хорошо прогревается солнцем, там любит резвиться разная молодь. А до «мух» этих, до молоди, очень охочи бывают и судак, и окунь, и жерех, и сом, даже крупная тарань, именуемая небрежно тарашкой, и та стремится полакомиться мальками. Поэтому на мели время от времени налетает вихрь, небольшие теплые заводи превращаются в гейзеры, из которых «мухи» выпрыгивают на берег, стараясь переждать налет, а потом вновь шлепаются в воду.