Ручей - Мари Пяткина

Такого быть не может, значит, Грей понял неправильно. Чужак, наверное, пришёл спариваться, хотя обычно самки ходят, конечно. Какой самец в здравом уме нападёт на Мать и выгонит из логова? Разве что слюнявый. Но чужак на больного слюнями не походил. Не крушил, не метался, сидел, смотрел и трогал, особого вреда не делая, а уж Грей внимательно следил из укромного места, чтоб везде был порядочек.

Как и все двуногие, самец являл невнимательность, будто слепой, глухой и начисто лишённый нюха — достаточно было вжаться в угол и замереть, чтобы тот его не увидел. И чего он спариваться пришёл, если течкой старшая самка не пахла? В общем, ничего с этими двуногими пока толком не понятно.

Может, они на охоту собираются? Грей ни разу не видел, как самка охотится, вот бы глянуть, особенно, в какой воде берут чудесную рыбу без костей, в реке или озере? Рыбу Грей и сам бы смог добыть, наверное. Небольшую.

Намедни ему приснилось, что он возвращается в семью и приносит Матриарху прекрасную рыбу, такую большую, что её приходится волочь следом. Та недоверчиво нюхает, затем пробует её и говорит Матери — прекрасного сына ты вырастила, сегодня он принёс мустам новую пищу! И как за Бабкой вся семья отгрызает по кусочку от рыбы, а она всё не кончается. Затем наступает день, и все ложатся спать, и Грея кладут на почётное место — рядом с Матриархом, и младшие Матери вылизывают его морду и шрам на груди. Было так сладко, что проснулся Грей, дёргая лапами от удовольствия, не сразу даже понял, что он по-прежнему в логове двуногих.

Кажется, мусты-одиночки умирали не от ран, а от тоски по семье.

Чужак встал, прошёл мимо него и направился в логово для пищи. От него пахло болезнью, мочой и старостью, он чуть прихрамывал на больную лапу. Как такой опытный двуногий мог его не замечать? Как их всех до сих пор не съели?! Бесшумно двигаясь следом, Грей недоумевал.

Чужак себя чувствовал спокойно, как в собственном логове. Он взял съедобной травы в холодной пещере и, конечно, сделал горячую вонючую воду в гейзере. Да, прямо в логове то бил, то пропадал горячий гейзер! С ним Грей осторожничал — не доверял.

Двуногие вечно пили горячую вонючую воду. Грей насчитал как пальцев на лапе разных видов вони и каждый попробовал, когда никто не видел, однажды даже ошпарился. На вкус было омерзительно. Хрустящие свежие кочи им не нравились, но эту дрянь они бесконечно пили, приникая ртами, как на водопое цервы. Вот и чужак развонял по всему логову, а в добавок ещё и зажёг вонючую палочку и теперь дымил, словно пень после удара молнии. Нет, скорее бы он спарился и ушёл, долго Грей такого не вытерпит.

По стене полз коч. Он сам отыскался, пришёл, чтоб утолить его голод — старшей самки не было слишком долго и последнее мясо Грей съел ранним утром, ещё до того, как явился чужак, после только прятался. Коч полз у самого его носа, как тут было удержаться? Грей лишь на секунду отвлёкся и проворонил момент, когда самец его заметил. Как-то слишком быстро оказался рядом, залопотал низким голосом, закрякал, и притронулся к загривку лапой. Уж он-то точно собирался Грея съесть, и не пойте ночные песни!

От неожиданности Грей весь вздыбился, взвился в воздух, наотмашь ударил лапу зубами и бросился прочь, сопровождаемый криками и кряканьем, которое двуногие издавали вместо речи. Порой ему начинало казаться, что он что-то разбирает в этом шуме — сейчас, к примеру, чужак негодовал и злился. Смакуя языком его кровь, Грей спрятался в большом растении, в логове для игры, уж там его не найти. Повезло-то как: и врага ранил, и снова спасся!

Без верхней жёсткой шкуры двуногие были мягкими, очень мягкими, как рыба без костей. Всё живое, что муст видел в своей жизни, он делил на две категории: опасный враг и живое мясо. И раз мясо не Грей — значит, мясо они. Когда проснётся гейм, Грей сможет убивать их по одному, семье надолго хватит. Но сперва надо узнать, как пролезть сквозь большие соты, чтобы снова не швырнуло и не стукнуло…

* * *

— Боже мой, Григорий Павлович, что у вас с рукой?! — закричала Лана, едва сняв шлем переходного скафандра.

Капелька таращила глаза.

Правая кисть старичка-микробиолога была как попало забинтована, повязка пропиталась кровью.

— У вас что, своей медкапсулы нет? — ворчливо спросил микробиолог. — Я вам кухню залил кровью и разорил вашу аптечку.

— Нету, — Лана развела руками. — Мы в Общественную ходили, когда Капелька ангиной заболела, и когда я сама разбила колено. Что же вы так?!

— Да вот, — вздохнул старичок, — повстречал вашего питомца, хватило ума погладить. Сам виноват, старый дурак. А крокодил-то зубатый, вроде только коснулся — и глубокий порез. Я-то с мылом помыл и обработал как надо, но всё равно привьюсь ещё раз Глобалом, пожалуй. А вы непременно покажите его ксенозоологам, Светлана. Либо просто временно отключите ограду и прогоните кусаку в родную среду обитания. Можно ведь, в конце-то концов, отловить его в перчатках и вынести в ельник?

— Непременно так и сделаю, — поспешно кивнула Лана.

Она снова солгала.

* * *

Мать выскочила на прогалину и замерла, её блестящая серая шерсть в укромной тени матово слилась по цвету с веткой. Огляделась, заметила сверчков в палых листьях, но есть побрезговала — лишь прошлой ночью чужая семья брала большую добычу, она охотилась вместе с ними и теперь была сыта. Для верности Мать задержалась в чужой семье на две лишние ночи, до самого конца течки.

Она пришла к болотному семейству спариться, а теперь возвращалась в логово, как надеялась, с потомством в чреве. По крайней мере, время для этого было самым подходящим, а выбранный самец — крепким и настойчивым. Предыдущий помёт её огорчил — слишком мало детёнышей, две Дочери да Грей, неудача, жалость, боль. Родился он легко, последним, молоко сосал хорошо, оттирая в сторону Сестёр. Все трое росли такие ладные, что Матриарх не укоряла её малым числом детей.

Грей никогда не был слабым, наоборот, самым активным, приходилось усы ему обгрызать, чтоб на убегал из логова. Вырос высоким, с теми длинными ногами, которые дают мусту бесподобный прыжок и удар, и которых нет у неё самой. Мать думала, сын станет славным воином для семьи, вместо этого он оказался пустым. Где он теперь? Порой её чуткое ухо улавливало отголосок далёкого пения